Ричард Харвелл - Колокола

Сквозь толстые дубовые двери до меня донеслись звуки голодной толпы: кто-то скреб пальцами по дереву, женщины рычали друг на друга, чьи-то голоса кричали: Gaetano, mio Gaetano! Четыре солдата стояли наготове, чтобы защитить нас.

— Позволь им коснуться тебя, — наставлял меня Гуаданьи. — Но никогда не позволяй в себя вцепиться.

Он кивнул, и двери распахнулись.

Женщины и мужчины, ждавшие на улице, были совсем не крестьянами, с которыми я делил кров на набережной. На женщинах были великолепные платья. На их шеях сверкало золото и бриллианты чистой воды. Позади них выстроились в линию кареты, из которых, скрываясь за кружевными занавесками, выглядывали дамы, принадлежавшие к самым высшим кругам общества.

Гуаданьи вступил в самый центр толпы. Солдаты окружили нас и оттеснили собравшихся людей на такое расстояние, чтобы вытянутые напряженные руки могли только слегка прикоснуться к великому музико. Гуаданьи, казалось, видел каждую руку — даже те, что тянулись к нему за его спиной, — и касался каждой. Чьи-то пальцы он сжимал на мгновение. Но ни одна из этих рук, рвущихся к нему со всех сторон, — ни одна из них не могла ухватиться за него. Сжатые пальцы совали ему обрывки бумаги, на которых были написаны любовные стихотворения.

Чьи-то пальцы щипали меня.

Вырывали мои волосы.

Они раздирали на мне одежду, чтобы прижать к своим губам обрывки куртки Бориса, только потому, что я шел рядом с великим кастратом. Их голодные рты, казалось, давились вывалившимися наружу языками — они рвались к нам, как крестьяне за хлебом в голодный год. В толпе было много женских лиц, но иногда встречались и мужские; на некоторых из них были надеты карнавальные маски. Один из этих, скрывавших лицо мужчин протянул кольцо с рубином. Гуаданьи поцеловал камень и положил кольцо в карман. Дамы визжали, когда их отталкивали. Одна возбужденная мадам вцепилась другой в волосы. Заскрипели оси экипажей, из их дверей стайками потянулись девицы.

В этой толчее Гуаданьи выбрал один экипаж. Из дверей ему махнула рукой женщина, и в этом знаке не было мольбы, как у других. Как будто она просто подзывала прислугу. Гуаданьи поклонился и поцеловал ей руку. Казалось, она даже не почувствовала его прикосновения, а просто смотрела поверх его склоненной головы на всех этих поклонников, которые так завидовали ее превосходству. Она была прекрасна в своем платье из тончайшего зеленого шелка и со сверкающими бриллиантами на шее, а в чертах ее лица, похоже, не было ни одного изъяна — только ее бледная кожа показалась мне очень холодной. Я был уверен, прикоснись она к моей шее хоть одним пальцем, я бы вздрогнул от холода. Она была немолода, но по этому гладкому, невыразительному лицу невозможно было определить ее возраст.

— Вы придете послушать нового Орфея? — спросил Гуаданьи.

— Конечно, — обронила женщина. — Наша ложа всегда полна, когда поет Гуаданьи.

Он поклонился.

— А это кто? — спросила она, взглянув на меня.

Охрана оттеснила толпу, но все равно какая-то пылкая девица дернула меня за выбившуюся из штанов рубаху.

— Это, графиня, — сказал Гуаданьи, как будто снимая покрывало с бесценного сокровища, — мой новый ученик.

Что такое? Неужели мой учитель подмигнул этой женщине? Мне не понравилось, как она усмехнулась в ответ.

Гуаданьи обернулся ко мне:

— Позволь представить тебе графиню Риша, самую прекрасную женщину в Вене.

Я уже склонился в поклоне, но, услышав имя, тут же резко поднял голову. Внимательно посмотрел на ее лицо. Ее холодные зеленые глаза, казалось, перехватили мой взгляд.

— Я надеюсь, он поет лучше, чем ваш последний ученик, — произнесла она по-итальянски, и я заметил усмешку на ее лице.

Я вслушался в темноту ее кареты. Кажется, оттуда донесся вздох?

Гуаданьи серьезно посмотрел на нее:

— Он не говорит по-итальянски.

Графиня покачала головой и неодобрительно взглянула на Гуаданьи.

— Ну, — обратилась она ко мне по-немецки, — и как вам нравится иметь такого выдающегося учителя?

Интересно, у ее сына такие же глаза? А эти руки — не касались ли они сегодня моей возлюбленной?

— А он вообще говорит на каком-нибудь языке? — поинтересовалась она у Гуаданьи.

— По-моему, он очарован вашей красотой, графиня.

Она покачала головой и весело улыбнулась мне. Потом снова повернулась к Гуаданьи.

— Я хочу, чтобы вы спели у меня, — сказала она. — Я устраиваю небольшой прием.

— Я ужасно занят, мадам.

— Через три недели, — добавила она. И протянула Гуаданьи сложенный втрое лист бумаги.

Он развернул его, и я увидел, что на нем были написаны цифры. Мне показалось, что по лицу певца скользнуло изумление.

— Большинство людей пишут мне любовные поэмы, — заметил он, — чтобы завоевать мое расположение.

Она пожала плечами:

— Тогда пусть это будет свидетельством моей привязанности, которая простирается так глубоко. — Она говорила совершенно без эмоций.

— Я приму это во внимание, — сказал Гуаданьи. И положил эту бумагу в карман.

Она протянула ему руку, и Гуаданьи снова ее поцеловал. Даже склонившись перед нею, он не спускал с нее глаз.

Она еще раз улыбнулась мне:

— Конечно же, когда вы придете, не забудьте привести с собой вашего очаровательного студента.

Потом она откинулась назад и исчезла во мраке кареты. Карета тронулась, и толпа снова поглотила нас.

Я был так поражен, что даже не мог защищаться. Рубаху под моей курткой разорвали в клочья, пока я прислушивался к звукам Риша: к щелчку закрывшейся двери кареты, к короткому приказу, который графиня отдала кучеру, хлопку кнута, цоканью копыт по булыжникам мостовой.

Гуаданьи смотрел ей вслед.

— Она нелепа, — тихо произнес он, отбиваясь от окружавших нас рук. — Но она очень, очень богата. Полагаю, что я должен осчастливить ее гостей своим голосом.

После того как мы покинули Бургтеатр, Гуаданьи немедленно озаботился тем, чтобы я был соответствующим образом одет — так, как подобает ученику великого кастрата. Его портной-итальянец сшил мне несколько длинных камзолов из тонкой парчи — обычную одежду кастратов. Я внимательно изучал себя в зеркале, пока портной работал с золотыми нитями, — и вскоре по всей груди камзола заплясали обезьяны.

— Идеально, — сказал Гуаданьи, когда я был соответствующим образом украшен золотом и бархатом и обут в остроносые туфли. — Очень изящно.

В тот первый вечер, когда мы в карете возвращались в его роскошный дом, который должен был стать и моим домом в Вене, я спросил его, когда он начнет учить меня итальянскому языку, чтобы я мог петь, в опере. Он подавил улыбку, оторвав взгляд от окна кареты.

— Потерпи, — ответил он. — Тебе еще слишком многому нужно научиться. Пением займемся позже. Пойми, до того как они просто позволят тебе взойти на их сцены, еще до того как они станут слушать твое пение, они должны поверить в тебя. — Он внимательно оглядел меня с головы до ног, и при последних словах его ноздри расширились. — Ты должен стать музико еще до того, как сможешь петь подобно одному из них.