Дженнифер Доннелли - Революция

— Святой Грааль!

Почему-то я всегда юродствую перед людьми, наделенными властью.

— Что ж, — ответил он и вернул мне мой запрос. — Заполняйте карточку как следует.

Я пыталась протестовать:

— Но я уже два раза ее заполняла!

— Возможно, на третий вам удастся сделать это без ошибок, — процедил Ив Боннар. — На стене над картотекой есть подробная инструкция по заполнению запроса.

— Спасибо, я в курсе. Я читала ее раз десять, — огрызнулась я, но он уже отвернулся к следующему посетителю.

Я полчаса стояла в этой очереди, чтобы подать запрос и посмотреть, как Ив Боннар отправит его по пневмопочте в недра архива, где кротоподобные служащие в синих халатах отыщут все, что я заказала, и привезут сюда на железных тележках. Теперь, судя по длине очереди, придется ждать еще полчаса.

Ив Боннар меня страшно бесит. Я пришла сюда в одиннадцать, и он заставил меня два часа носиться по Парижу, потому что доступ к архивным материалам запрещен без пропуска в архив, а пропуск в архив не выдают без официального удостоверения личности. Я показала ему свой читательский из бруклинской библиотеки — не прокатило. Пришлось возвращаться к Джи за паспортом, потом обратно в архив, потом снова в город — искать, где сфотографироваться, потому что без фото пропуск недействителен. Когда я в очередной раз вернулась в архив, он закрылся на обед. Ну еще бы. А чего я ждала? Это же Франция. В священный час обеда вся страна перестает функционировать. Пришлось убивать время в ближайшем кафе. После обеда Ив Боннар учинил мне допрос о моем выпускном проекте, заставил заполнить еще три анкеты и наконец выдал пропуск.

И это было только начало.

Потом мне пришлось ждать в очереди к другой стойке, чтобы зарезервировать место в читальном зале. После этого меня допустили к картотеке. Да, здесь все еще пользуются бумажной картотекой, будто на дворе дремучее Средневековье. В карточке Малербо значилось, что в архиве хранятся его рукописные ноты, личная переписка, документы, завещание и свидетельство о смерти. Я вернулась к стойке Ива Боннара, чтобы попросить ноты, но получила отказ, потому что нельзя, видите ли, просто взять и попросить что вздумается. Нужно для начала оформить запрос. И я оформила. Но допустила какую-то ошибку. И в первый, и во второй раз, как только что выяснилось.

И вот я плетусь назад к картотеке. В соседней секции роется какой-то дядька профессорского вида. Я прошу его взглянуть на мою карточку и объяснить, где ошибка. Он смотрит и говорит, что я указала секцию и отдел в обратном порядке и что имя и фамилия должны помещаться в отведенное для них поле, а не выходить за его границы.

— Вы шутите?

Дядька качает головой.

— Мы его между собой называем Цербером, — отвечает он шепотом.

— Мне на ум приходят еще менее лестные эпитеты.

— Он сложный человек, это факт. Но никто лучше него не ориентируется в архиве. Советую вам завоевать его расположение.

Я заполняю новую карточку и возвращаюсь в очередь. Уже почти полчетвертого. Архив закрывается в пять. Страшно хочется увидеть ноты, мое терпение на исходе. Я одолжила у Лили цифровой фотик, чтобы все отснять и использовать снимки в своей презентации. Еще я собираюсь добавить туда фотографии дома Малербо и улицы, на которой он жил. Со всей музыкой и с картинками одно только предисловие к моей работе будет смотреться круче, чем документалки Кена Бернса [37] Американский кинорежиссер, снявший много известных документальных фильмов с использованием архивных материалов. .

Проходят десять минут. Очередь почти не сдвинулась. Ив Боннар каждому посетителю зачитывает правила использования архивных материалов. Он нудит и нудит и нудит. Все стоящие в очереди что-нибудь читают, чтобы скрасить ожидание. У меня с собой ничего нет. Я шарю по карманам в поисках айпода, но вспоминаю, что он у Виржиля.

И тут же всплывает сегодняшнее утро. Неужели мне не приснилось? Было так приятно. И так странно. И очень нежно. Я не привыкла к нежности. Само слово кажется ископаемым. Среда изменилась — и понятие вымерло, как мамонты. Ему нет места в мире циничных перепихонов.

Несколько секунд я размьпшщю, что мог значить этот утренний звонок. Потом уговариваю себя, что чувак просто хотел отдать мне айпод, и все. Надежда — это опасно.

Я запускаю руку в рюкзак — вдруг там завалялся Журнал или каталог музыкального магазина, хоть что-нибудь, перебираю кошелек, ключи, таблетки — и тут нащупываю дневник.

— Про тебя-то я и забыла, — говорю я. Ну да, я же вчера сунула его в рюкзак, убегая от отца.

Возле стены есть скамейка. Я целое утро носилась по городу, а потом стояла в очереди, ноги просто отваливаются. Пожалуй, почитаю тут, в сторонке, а как очередь подойдет, встану. Ив Боннар продолжает нудить. Звук его голоса — и то уже пытка. Хочется биться головой об стену.

— …затем один из младших архивоведов принесет вам материалы. Их следует держать в бескислотных контейнерах, пока вы не готовы приступить непосредственно к работе, — бубнит он. — Для пометок разрешается использовать только карандаши. Если вы используете ручку, она будет конфискована. При повторном использовании ручки доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня. При работе с материалами вы обязаны надевать хлопковые перчатки, которые мы предоставим вам в пользование. Если вы не наденете перчатки, получите предупреждение. В случае повторного предупреждения доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня. Вы имеете право фотографировать архивные материалы в фотолаборатории. Вспышкой пользоваться запрещено. Если вы воспользуетесь вспышкой, получите предупреждение. В случае повторного предупреждения доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня.

Я смотрю на бесценный двухсотлетний артефакт, который держу в руках без всяких перчаток. Хорошо, что Ив Боннар ничего о нем не знает. Он бы меня убил.

Открыв дневник, я пролистываю первые страницы в поисках записи, на которой остановилась прошлый раз, — где королева просит Александрину быть компаньонкой Луи-Шарля. Нахожу, читаю дальше.

26 апреля 1795

— Убирайся к черту! Если сама хочешь сдохнуть — пожалуйста. Но не тащи меня за собой! Я и так на подозрении! Они следят за моим домом! — Такими словами меня встретил Фавель, главный пиротехник театра «Комеди Франсез».

Я возразила:

— Фавель, мы же не у тебя дома. Мы сидим в кафе «Фуа», пьем кофе, два гражданина спокойно наслаждаются весенним утром. Все совершенно невинно.

С этими словами я сунула руку в карман и вытащила увесистый золотой перстень с бриллиантами. Он принадлежал герцогу Орлеанскому. Незаметно, под столом, я вложила перстень в потную ладонь Фавеля и почувствовала, как бешено бьется его пульс.