Дженнифер Доннелли - Революция

— Мне нужно двадцать ракет.

Он замотал головой:

— Двадцать?! Нет, нет и нет! Пропажу пороха заметят! Ты что, не понимаешь, чем я рискую?

Я молча протянула руку за кольцом. Тогда он процедил:

— Завтра.

— Нет, — ответила я. — Сегодня.

Он осыпал меня проклятьями, но опустил перстень в карман.

— У тебя этого добра еще много? — спросил он. Я ответила, что у меня полно таких безделушек. Золотые часы, рамка для портрета, усыпанная бриллиантами, сапфир размером с голубиное яйцо.

Все это ложь. У меня осталась в основном бутафорская бижутерия из театра, еще пара перстней да шесть золотых монет. Но ему не обязательно знать правду.

Пусть он верит, что живая я ему полезнее, чем мертвая. Он мне нужен, чтобы добывать ракеты.

— Где их оставить? — спросил Фа вел ь.

Я ответила:

— Церковь Сен-Рок. Склеп Валуа.

Это безопасное место. Оттуда есть ход в катакомбы, где я прячу ракеты. Фавель может сколько угодно разгуливать по городу с порохом и ракетами, потому что это его работа — метать на сцену молнии и высекать демонов из искр. А я не могу.

— До вечера, значит, — сказал он.

Я попрощалась с ним, закинула в рот гвоздику, потом взяла газету, которую он забыл на столе, — надеялась прочесть что-нибудь про сироту, заточенного в башне, например что генерал Баррас смилостивился и скоро его отпустит. Но об этом нет ни слова.

«Зеленый Призрак вновь наносит удар», — гласит один из заголовков. Некий чиновник заявил, что Зеленый Призрак — это австриец, решивший мстить за смерть королевы. Какая-то домохозяйка утверждает, что это Люцифер собственной персоной мечет в небо адский пламень. Ученый из Академии считает, что взрывы вызваны избытком желчного гумора у луны.

Газы у самой луны — вот бы Луи-Шарль хохотал! Ничто не смешит маленьких мальчиков сильнее пуков. Скоро мы с ним об этом поговорим. Я обниму его и скажу…

Только он не ответит мне. Он больше не разговаривает. Разучился. Никакими словами не описать то, что ему довелось пережить. Зато в скором времени он будет свободен.

Я подняла взгляд и увидела женщину, сидящую за столом на месте Фавеля. Это была принцесса де Ламбаль — в платье, залитом кровью. Ее казнили за то, что она оплакивала судьбу короля. Кровожадные демоны сентября растерзали ее.

Я зажмурилась, а когда вновь открыла глаза, ее уже не было. Раньше они меня пугали, принцесса и прочие, — но теперь я к ним привыкла.

Вернувшись к газете, я узнала, что Ассамблея в очередной раз возмущена преступлениями Зеленого Призрака. И что Бонапарт увеличил награду за мою голову. Теперь за меня дают двести франков.

Мне даже лестно. Иуда продал Иисуса много дешевле. Наступит день — ион не за горами, — когда Фавель тоже меня продаст.

— Алекс видела мертвецов… — бормочу я, переворачивая страницу. — Офигеть!..

Со мной тоже такое случалось, в Бруклине, но я тогда перебрала с таблетками. Я поднимаю взгляд — очередь до сих пор не сдвинулась — и продолжаю читать.

27 апреля 1795

Мне нужно рассказать вам про Луи-Шарля. Вы должны знать, каким он был. Сейчас его называют врагом Республики, гаденышем, волчонком. Его недруги хитры. Они понимают: если избить, заточить в клетку и заморить голодом маленького Нальчика, народ назовет тебя чудовищем. Но если избить, заточить в клетку и заморить голодом волчонка, народ станет считать тебя героем.

Он не был волчонком. Он был добрым и ласковым. Воспитанным и храбрым. В свои четыре года он уже рассуждал как государственный деятель и умел разумно отвечать на вопросы министров и придворных, хотя другие в его возрасте едва выражают свои мысли.

— Скажите мне, юный сир, — спросил его как-то итальянский посол, — кто сильнее: австрийская армия или испанская?

На это невозможно было ответить. Австрией правила его бабушка, а Испанией — его кузен. Выбрать одного значило бы оскорбить другого. Все присутствовавшие замерли. Его мать, отец, бесчисленные придворные. Все ждали от него ответа.

— Сир, — произнес мальчик, — я не могу сказать, которая армия сильнее другой, но знаю, какая армия сильнее всех. И это не австрийская и не испанская, но наша славная французская армия.

Гости рассмеялись и зааплодировали, все были довольны. Он сидел с высоко поднятой головой, с улыбкой на устах, хотя его пальцы под столом скручивали салфетку в тугой узел.

Я увела его оттуда при первой же возможности. Мы пошли на террасу и слушали там сов, и смотрели, как над фонтанами проносятся летучие мыши, и я рассказывала ему про Париж. Про безрукого карлика Люка, который играет на трубе пальцами ног. Про Серафину, которая ездит на лошади стоя. Про Тристана и его танцующих крыс. Рассказывала о ночном Пале-Рояле, где гремит музыка и пылают факелы, о его чудаках и диковинках — о заклинателях грозно шипящих змей, о куклах с меня ростом, которые оживают за су, о человеке с дырой меж ребрами, через которую можно разглядеть его бьющееся сердце. Он не верил, что я бываю в таких местах, тем более что я бываю там одна. Он никогда не был один, ни разу в своей жизни, и не мог такое вообразить.

Когда наступала ночь, придворные выходили из дворца полюбоваться фейерверками. Мы сидели на траве, и вспышки расцветали над нашими головами. Луи-Шарль обожал их больше, чем шоколад и оловянных солдатиков, и даже больше, чем своего пони. Он смотрел, как они переливаются, сверкают и рассыпаются в небе, и говорил удивительные вещи:

«Как будто разбитые звезды».

«Совсем как мамины бриллианты».

«Или как души, которые улетели в рай».

А однажды он сказал:

— Они такие красивые, что мне грустно.

Я ответила:

— Луи-Шарль, от красоты люди радуются. Пиротехники устраивают эти представления не затем, чтобы вы грустили.

Он улыбнулся:

— Я радуюсь. Но иногда грущу, потому что все красивое быстро умирает. Например, розы и снег. Например, зубы моей тетушки. И фейерверки такие же.

Я не сразу нашлась что возразить, но понимала, что промолчать нельзя: ведь моя работа — следить, чтобы он не предавался печали. Я оглянулась вокруг и вдруг увидела ответ.

— Не всякая красота умирает, — сказала я.

— Нет, всякая.

— Нет, не всякая. Вот, взгляните туда. Видите стол, где сидит ваша семья? Хотите, я назову целых три бессмертных красоты? Первая — ваша мать, королева Франции. Вторая — изящный бокал, из которого она сейчас сделала глоток. И третья — Версаль за ее спиной. Все это будет здесь и завтра, и послезавтра, и после того, и не умрет.

Он улыбнулся и обнял меня тогда, потому что снова почувствовал себя счастливым. А сегодня его матери уже нет в живых, бокал разбит, а дворец пуст и осквернен.

Я в своей жизни крала, лгала и совершила немало дурных поступков. Но ни в чем я не раскаиваюсь так сильно, как в словах, сказанных в ту ночь. Потому что он их сейчас вспоминает. И знает, что я тогда солгала.