Дженнифер Доннелли - Революция

— Уважаемые телезрители и гости студии, прошу вас взглянуть на эту фотографию, — говорит Жан-Поль. Камера наезжает на черно-белый снимок, который он держит в руке. — Вы видите перед собой хрустальную урну. Но присмотритесь поближе. Все разглядели, что лежит внутри? Это сердце. Да-да. Человеческое сердце.

В студии раздаются удивленные голоса, кто-то ахает.

— Я тоже сперва так отреагировал, — продолжает Жан-Поль. — Это маленькое хрупкое сердце таит в себе большую загадку. Его история началась в Париже двести лет назад, в последние дни Французской революции, и, хочется верить, закончится здесь же, в Париже, в самое ближайшее время.

Камера снова показывает Жан-Поля.

— Кому принадлежало это сердце? — произносит он. — Некоторые утверждают, что не кому иному, как Людовику XVII, потерянному королю Франции. Почему сердце было извлечено из его тела? Как оно дошло до нас в сохранности после стольких лет? Чтобы ответить на эти вопросы, Французский королевский фонд пригласил всемирно известного американского генетика, доктора Льюиса Альперса, лауреата Нобелевской премии за достижения в области изучения человеческого генома, а также выдающегося французского историка Гийома Ленотра, автора «Либерти» — книги, признанной лучшим трудом по истории Французской революции. Сегодня вечером оба специалиста почтили нас своим присутствием.

Раздаются аплодисменты, и Жан-Поль Продолжает:

— Профессор Ленотр, давайте начнем с вас. Расскажите нам историю этого сердца. Каким образом оно оказалось в распоряжении Королевского фонда?

— Сердце было передано Фонду еще в семидесятые годы прошлого века потомками дона Карлоса де Бурбона, бывшего герцога Мадридского и дальнего родственника Людовика XVI. Их предок, хранивший это сердце с тысяча восемьсот девяносто пятого года, полагал, что оно принадлежало Людовику XVII, младшему сыну Людовика XVI и Марии-Антуанетты.

— В ходе Революции Людовика и Марию-Антуанетту заточили в тюрьму, а затем обезглавили, — поясняет Жан-Поль.

— Именно. После казни родителей Луи-Шарля содержали в тюрьме под присмотром жестокого человека, Антуана Симона, башмачника и члена одной из тогдашних провластных группировок.

— Почему мальчика держали в неволе?

— Может, я зря это затеяла, Анди, — вмешивается Лили, стараясь заглушить голос Джи, который описывает ведущему жизнь Луи-Шарля в тюрьме. — Хочешь это дальше смотреть?

— Да, хочу. Все нормально, Лили.

Хочу смотреть, хочу слышать. Хочу знать. Это сердце для меня — не просто грустный образ с фотокарточки. Оно настоящее. Я теперь почти знаю мальчика, которому оно, возможно, принадлежало. И девушку, которая о нем заботилась и рисковала всем ради его спасения.

— …то есть его фактически замуровали заживо, — заключает Джи.

— Господи, какой ужас, — морщится Жан-Поль.

— Да, это подходящее слово.

— И никто ему не помог?

— Со временем слухи о том, в каких условиях его содержат, поползли по городу, но возмущаться было опасно.

— То есть?

— Приведу пример, — говорит Джи. — После свержения Робеспьера в тысяча семьсот девяносто четвертом году к мальчику допустили лекаря, Пьера Жозефа Дезо. Когда он зашел в камеру, то обнаружил там, далее цитирую его заключение, «…ребенка, который смертельно болен и безумен, жертву преступного забвения, существо, пострадавшее от самого жестокого обращения, какое только возможно вообразить». Мальчик был грязен, одет в лохмотья и весь покрыт язвами. Он уже не стоял на ногах и едва мог разговаривать. Дезо был человеком добросердечным. Он возмутился тем, как обошлись с маленьким узником. Хуже того, он назвал это преступлением. А через пару дней некто из правящей верхушки пригласил лекаря на ужин, после которого он вернулся домой и умер в муках. Его отравили.

— Но его убийц призвали к ответу? — спрашивает Жан-Поль.

Джи в ответ смеется.

— Так ведь суд вершили те же самые люди, которые его отравили. Важно понимать, что Франция переживала тяжелое время. Речь шла о гибели и возрождении нации. Страна только что трансформировалась из монархии в республику путем долгой и кровавой революции. Многие по-прежнему ненавидели бывшего короля и все с ним связанное. Поэтому проявлять заботу о королевском отпрыске было крайне небезопасно.

— И что с ним стало?

— Он умер страшной смертью в возрасте десяти лет. Один из врачей, производивших вскрытие по имени Филипп-Жан Пеллетан, в буквальном смысле выкрал его сердце.

— И отвез его в Сен-Дени, потому что такова была традиция, я правильно понимаю? — уточняет Жан-Поль. — До Революции сердца королей бальзамировали и помещали в базилику Сен-Дени.

— Верно, была такая традиция, — кивает Джи. — Однако во время Революции базилику успели разграбить. Многие склепы вскрыли, а содержимое разбросали по улицам. Поэтому Пеллетан просто поместил сердце в стеклянный сосуд и залил спиртом до лучших времен, когда его можно будет захоронить в Сен-Дени как положено.

— Когда же наступили эти времена?

— Пеллетан так их и не дождался. Потом спирт выветрился, сердце высохло, а Франция вновь стала монархией. Пеллетан хотел передать сердце новому королю, но тому оно оказалось не нужно. Со временем его принял на хранение архиепископ Парижский. В тысяча восемьсот тридцатом году произошла вторая революция, и в дом архиепископа ворвались мародеры. Один из них разбил сосуд, в котором хранилось сердце, и оно потерялось. Несколько дней спустя сын Пеллетана вернулся туда, чтобы его отыскать. И ему это удалось! Он положил сердце в новую урну и запломбировал ее. Годы спустя сердце передали дону Карлосу де Бурбону. Он держал его в часовне при австрийском шато, где поселилась сестра Луи-Шарля, Мария-Тереза, — она выжила после тюрьмы. Во время Второй мировой шато разграбили, но потомки герцога успели вывезти сердце и, как я уже говорил, вернули его во Францию. Они передали его герцогу де Бофремону, куратору музея королевской семьи в Сен-Дени. Сердце поместили в склеп, где оно и находится по сей день.

— Фантастическая история, профессор Ленотр! Но если мы и так знаем, что сердце принадлежало Луи-Шарлю, то зачем вы здесь, вы и доктор Альперс? Ради чего Королевский фонд тратит время и деньги на анализы ДНК? — спрашивает Жан-Поль.

— Видите ли, дело в том, что мы не знаем этого наверняка, — отвечает мой отец.

— Но ведь в книгах по истории… — возражает Жан-Поль.

Отец его перебивает:

— История — это фикция.

— О, началось, — произносит Джи.

— Ого. Они что, и по телеку будут спорить? — спрашиваю я.

Лили пожимает плечами.

— А почему нет? Они же всегда и всюду спорят.

— Простите, профессор Ленотр, началось — что? — уточняет Жан-Поль.