Дженнифер Доннелли - Революция

Краем глаза я замечаю быстрое движение и поднимаю взгляд. На соседний столик приземлился воробей. Он наклоняет голову и смотрит на меня блестящими черными глазками, пока женщина, сидящая за столиком и болтающая по телефону, не замечает его и не прогоняет взмахом меню. Воробей улетает.

— Желаете еще чего-нибудь? — спрашивает официант. — Круассан? Пирожное?

— Нет, спасибо. — Поднимаясь, я достаю из рюкзака кошелек.

Пора. Вход в катакомбы — на той стороне реки. Нужно туда добраться, пройтись по туннелям, а потом еще успеть вернуться в библиотеку, чтобы уговорить Ива Боннара меня впустить. Я убираю дневник в рюкзак, расплачиваюсь с официантом, хватаю вещи и отправляюсь в путь. Откуда-то сверху доносится чириканье.

Катакомбы не так-то просто найти. Будто их нарочно прячут.

Я выхожу из станции «Данфер-Рошро» и минут десять иду не зная куда, пока не встречаю табличку с указателем. Потом перебегаю транспортную развязку. Остается еще пройти мимо парка. Наконец вижу вход. К нему выстроилась довольно длинная очередь. С чего бы? Это же не могила Джима Моррисона. Джим Моррисон лежит на кладбище Пер-Лашез.

Я встаю за говорливым американским семейством. Их пятеро: мать, отец, мальчик лет двенадцати и две девочки постарше. Все чистенькие. На кроссовках ни пятнышка. У каждого поясная сумка, бутылка с водой, карта и витаминный батончик. Они одеты в прочные водонепроницаемые и непродуваемые куртки и, кажется, готовы к любым превратностям путешествия. Мистер и миссис Готовы-Ко-Всему и их потомство. Мальчик зачитывает из путеводителя:

— «К концу восемнадцатого века городские кладбища были переполнены, и разлагающиеся трупы стали угрожать здоровью горожан, превратившись в рассадники крыс и заразы. Смрад стоял непереносимый. Иногда кладбищенские ограды не выдерживали, и тела вываливались на улицы. Парижане жаловались все чаще, и наконец городские, власти приняли решение запретить захоронения в черте города и перезахоронить мертвецов в отработанных каменоломнях. Трупы сваливали на телеги, накрывали черной тканью и среди ночи увозили с кладбищ. За телегами шли священники, всю дорогу служившие заупокойные мессы…»

Мальчик продолжает читать. Очередь движется ужасно медленно. Я достаю дневник Алекс.

7 мая 1795

Я почувствовала чей-то взгляд. Кто это? Я оглянулась, но никого не увидела. Близилась полночь.

По пустым дворам Пале-Рояля полз туман. Я пыталась почитать Вольтера пьяному гуляке, но он предпочел высокой страсти страсть низменную, в объятьях костлявой шлюхи под колоннадой.

Часы на башне пробили полночь. Я наклонилась, чтобы поднять шляпу с монетами, — и вдруг разглядела блестящий золотой луидор среди тусклых су. Я стала озираться. Человек, бросивший луидор, должен был стоять неподалеку, скалиться и манить меня пальцем, как случалось уже не раз. Актрис часто путают со шлюхами. Но вокруг не было ни души.

Я представила, сколько всего можно купить на эту монету: кусок печеной утки, шерстяные чулки, унцию гвоздики — я люблю жевать гвоздику. Казалось бы, такие мысли должны согревать. Но меня била дрожь. Я торопливо собрала заработанное и поспешила прочь из Пале.

Какое-то время я шла по Сент-Оноре, потом свернула на Сент-Анн. Туман бледными пальцами обвивал фонари, скрадывая свет. Я прошла мимо клуба якобинцев со спящими окнами, потом повернула на Милль — узенькую улочку, где едва могла проехать телега.

И тут услышала шаги за спиной.

Это был он — тот, кто бросил мне луидор. И он, конечно же, хотел, чтобы я отработала деньги. Я развернулась, готовясь дать отпор.

— Кто здесь? Кто вы? — закричала я. В ответ тишина. И я решила, что это пьяница Бенуа с кухни «Фуа» вздумал надо мной пошутить.

— Бенно? — Опять тишина. Только шаги. Размеренные. Неторопливые. Уверенные, что достигнут цели. Если не сегодня, то завтра. Если не завтра — все равно скоро.

Уже тогда он следил за мной. Оценивал. Присматривался. Ждал.

Я чувствую на своем плече чью-то руку.

— Блин!.. — вскрикиваю я и чуть не роняю дневник. Это мальчишка, Готов-Ко-Всему Младший. — Извини, — смущаюсь я. — Что ты хотел?

— Вас зовут, — отвечает мальчишка. — Вон там, видите?

Я смотрю, куда он показывает. Побитое синее «Рено» на светофоре сигналит вовсю. Водитель, высунувшись из окна, машет мне рукой.

Это Виржиль. С его теплыми кофейными глазами и таким прекрасным лицом. И бархатным голосом. С ним в машине сидит Жюль. Спокойно, приказываю я себе, — но спокойствие дается непросто, когда сердце бьется на шесть восьмых.

— Я скажу, что вы за нами, — обещает мальчишка. Должно быть, он бойскаут.

Я успеваю пройти всего несколько шагов к перекрестку, когда Виржиль кричит:

— Лови! — В мою сторону летит компакт-диск в прозрачной коробочке. Я ловлю.

— Что это?

— Лучшие стихи в целом мире.

— Твои, что ли? — спрашиваю я — и чувствую себя дурой.

Виржиль закатывает глаза. Жюль начинает ржать.

— А как же айпод? — спрашиваю я.

— Дома оставил. Прости. Закину тебе сегодня, обещаю. Ты решила катакомбы посмотреть?

— Ну да.

— Дело хорошее, — кивает Виржиль.

Жюль начинает выть как привидение. Светофор загорается зеленым. Машины трогаются с места. Все, кроме машины Виржиля. Ему начинают сигналить.

— Ты будешь у Реми? — кричит мне Жюль.

Я качаю головой.

— Самолет в воскресенье.

— Ну так отмени его! — кричит он в ответ.

— Не могу, — отзываюсь я, надеясь изобразить сожаление — но получается отчаяние, — и смотрю при этом не на него, а на Виржиля.

Им продолжают сигналить. Из задней машины высовывается мужик и сыплет проклятьями. Виржиль отмахивается от него, и мужик опять разражается бранью, теперь в мой адрес. Мне совсем не нравится стоять на тротуаре посреди Парижа, перекрикивать машины и выслушивать ругань. Хочется оказаться где-нибудь в другом месте. Где тихо и безопасно. И где есть Виржиль. Хочется закрыть глаза и услышать его голос. Негромкий, низкий.

Он тоже смотрит на меня и, кажется, хочет примерно того же — или мне это мерещится?

— Позвони, — просит он. — Сегодня вечером, ладно?

Я киваю и стукаю кулаком его протянутый кулак. Жюль машет мне, и они уезжают.

— Спасибо, — говорю я мальчишке, возвращаясь в очередь. Она так и не сдвинулась с места. Переведя дух, я убираю компакт-диск в рюкзак и продолжаю читать.

8 мая 1795

Мне приходилось воровать — в основном еду или мелочи, которые можно обменять на еду. Я высматривала добычу, как сорока. Осенью 1790-го мать снова слегла, а у нас не было ни доходов, ни сбережений.

Я таскала картошку с телеги торговца, колбасу со стойки мясника, крала веера и табакерки в кабаках, где их оставляли нерадивые владельцы. Я выхватывала перчатки у рассеянных дам и обчищала пьянчуг. Воровала маленьких собачек и возвращала их за вознаграждение. Отрезала хвосты лошадям и продавала их на парики.