Дженнифер Доннелли - Революция

— Пора бежать. До скорого, Анди.

— До встречи.

Я улыбаюсь. Как хорошо, что план сработал. Что моя мама, художница, снова пишет картины — пусть даже на стенах палаты. Может, привезти ей еще что-нибудь? До самолета есть несколько часов, а Клиньянкорт, огромный блошиный рынок, сегодня открыт. И я решаю отправиться туда.

Хватаю рюкзак и куртку и говорю отцу, что выйду погулять. Он спрашивает, хватит ли у меня евро на дорогу до аэропорта и долларов на такси до Бруклина. Но прежде чем я успеваю ответить, у него звонит телефон.

— Да, Мэтт, — произносит он и смотрит на часы. — У тебя же там несусветная рань, что-нибудь случилось?

Мэтт — это доктор Беккер. Вероятно, он только что совершил утренний обход. И увидел стену в маминой палате. И, если в этом дело, вряд ли он долго гадал, откуда взялись краски.

Кажется, пора делать ноги.

— Анди, постой-ка… — начинает отец.

— Не волнуйся, пап! — кричу я из прихожей. — У меня есть деньги, все будет в порядке. Позвоню из Бруклина. Пока!

Я захлопываю дверь и убегаю.

Клиньянкорт — это город в городе. В нем есть свои районы.

Улицы вокруг рынка заполнены старьевщиками, которые не могут позволить себе места в торговых рядах. Они выставляют свое добро в ящиках или раскладывают на тряпках, прямо на тротуаре. Я прохожу мимо мужчин и женщин, продающих африканские бусы, носки, помаду, нижнее белье, рейтузы, тушеную козлятину и батарейки. Я направляюсь в самое сердце рынка.

На рю Розье и на Бироне продают мебель. На Антрепо — разный негабаритный домашний скарб. На Серпетте — винтажные шмотки, старые сундуки «Луи Виттон» и люстры. Мне все это ни к чему, так что я иду на Марше Верназон, где можно найти всякое хипповое барахло. Узкая, как кроличья нора, улочка плотно набита прилавками.

В одном месте мне попадаются серебряный наперсток и треснутая фарфоровая чашка. В другом — кулинарная книжка сороковых годов. Иду дальше и нахожу выцветшие тряпичные розы, старинные пуговицы, шелковый пояс со стразами на пряжке и открытки с видами Довиля. Я брожу между коробками и ящиками, перебирая вещицы, наполняя рюкзак подарками для мамы.

Свернув за угол, я прохожу мимо прилавка с шубами, потом мимо другого, с часами. У третьего стоит позолоченный столик, на нем миска с бильярдными шарами. Они изрядно побитые и местами потрескались, стоят по пять евро. Маме они страшно понравятся. Я выбираю три штуки.

Рюкзак уже изрядно потяжелел, и еще мне хочется есть. Но я бреду дальше в поисках сокровищ, пока не оказываюсь на другом конце рынка. Прилавки с антиквариатом заканчиваются, здесь опять сидят барахольщики. Среди хлама я нахожу красные стеклянные бусы и жестяную банку из-под конфет.

Последний продавец в самом конце ряда — костлявый дядя с волосами, убранными в хвост. В одной руке он держит шаурму, другой достает барахло из ржавого «Ситроена». Похоже, он только что приехал. На нем длинный засаленный бархатный плащ, надетый поверх толстовки с капюшоном. На толстовке — карта города и надпись I LOVE ORLEANS.

На тротуаре стоит коробка со старой бижутерией, я начинаю в ней копаться. Костлявый садится на корточки рядом и улыбается. У него плохие зубы и руки в синяках. Взгляд какой-то расфокусированный, и глаза будто стеклянные. Он озирается, затем достает из кармана плаща кость.

— Это из катакомб, — сообщает он. — Чья-то нога. Жутко старая, зараза. Хочешь? За двадцатку отдам. Еще есть ребра, десять евро за штуку. И черепа. По пятьдесят.

— Спасибо, не надо.

Я надеюсь, что он вернется к своим коробкам, но он продолжает смотреть на меня. По радио из машины играет «Колдплей» — «Viva la Vida». Крис Мартин поет про короля, чьи замки рассыпались. Костлявый подпевает, потом вытирает нос рукавом и говорит:

— Песенка прямо для Людовика XVI. Точнее, для его головы — ты, кстати, в курсе, что ему отрубили голову?

— Да, — буркаю я, отодвигаясь.

— Чтоб ты знала, человеческая голова еще несколько секунд остается в сознании, после того как ее отрубили. В тысяча девятьсот пятом один доктор проводил эксперимент. Взял голову, которая только что скатилась с гильотины, и позвал человека по имени. Так голова моргнула и посмотрела на него! Мертвец все понял, прикинь?

Я молчу. Он размахивает берцовой костью в такт музыке, пока песня не заканчивается, потом говорит:

— Париж — он весь из музыки и призраков. Лично я их постоянно вижу.

Я оглядываюсь, чтобы убедиться, что я здесь не одна с этим полоумным мародером.

— А ты-то их видишь? — спрашивает он.

— Кого?

— Ну, их.

— Нет.

— Они везде! То поесть им дай, то поговорить. А иногда еще злятся на меня.

— Неудивительно. Они б и пендаля вам отвесили, да вы у них ноги стырили.

Он смеется и доедает свою шаурму, потом закуривает.

— Моя бабка была цыганкой. Так вот, она считала, что это дурной знак, когда мертвые являются живым. Знак смерти.

— Кто бы мог подумать!

— Она говорила про тех, кому они являются. Вроде как предупреждение, что ты подошел слишком близко к миру духов и можешь тоже… того… — Он опять начинает размахивать костью в воздухе. — Ну, так ты их видишь?

— Кого?

— Мертвых.

Вот привязался! Я собираюсь ответить, что не вижу никаких мертвых, но тут вспоминаю, как встретила Трумена по дороге домой. А в катакомбах мне мерещилось, что со мной говорят скелеты. Но я все равно отвечаю, что не вижу.

— А они тебя — видят, — подмигивает костлявый. — Наблюдают. Выжидают.

— Ну и пусть, — отвечаю я. Мне не по себе, но я стараюсь этого не выдать. Отворачиваюсь от бижутерии и окидываю взглядом его барахло — книги в отсыревших переплетах, кофейные чашки и блюдца, пепельницу с логотипом «Перно», засаленные галстуки-бабочки, коробку старинных рождественских открыток, ветхие порножурналы. Уже собираясь уходить, я вдруг замечаю в ящике возле багажника его машины миниатюру в рамке.

Я беру ее в руки. Натюрморт. Старинный, написан очень хорошо. Краска потрескалась, рама тоже изрядно побитая. В одном месте холст немного порван. Но сама миниатюра просто замечательная. Стол с тяжелой скатертью, и на нем — персики, грецкие орехи, старый медный горшок и мертвый кролик. Маме бы наверняка понравилось. Дома возле мольберта у нее висят именно такие вещи.

И чем больше я смотрю на миниатюру, тем сильнее хочу привезти ее маме, чтобы она уже завтра могла повесить ее на стену своей палаты. Это самая лучшая моя находка. Вдруг она ей поможет. Сделает то, чего не смогли сделать таблетки доктора Беккера. Сработает как стальной обруч.

— Сколько? — спрашиваю я.

— Стольник, — отвечает костлявый, затягиваясь дымом.

Открываю кошелек. У меня нет ста евро. Денег — только на такси до аэропорта и еще три двадцатки.