Дженнифер Доннелли - Революция

— Может, шестьдесят? — Я надеюсь, что он согласится, потому что вижу, как у него дрожат руки. Но он качает головой.

— Да соглашайтесь. Вы же хотите ее продать.

— Ну, ты-то хочешь ее купить гораздо сильнее, — замечает он с ухмылкой, и я вижу, что мои руки тоже дрожат.

Я выгребаю из карманов все, кроме денег на проезд, и кладу на крышу его машины. Получается шестьдесят восемь евро и немного мелочи.

— Все, больше нет, — говорю я.

Он оглядывает меня с головы до ног и дергает за ремень. Его лицо так близко, что я чувствую запах баранины, которую он ел.

Я быстро отстраняюсь.

— Катитесь к черту!

Он смеется.

— Не льсти себе. Твой ремешок тоже денег стоит.

До меня доходит. Я снимаю ремень и кладу его поверх денег.

— Не останавливайся, — говорит он, и я добавляю к общей куче кольца. Затем снимаю браслеты. Он все перебирает, потом кивает на мои серьги.

— Ну хорош уже!

— Так ты хочешь миниатюрку или нет?

Я ворчу, но снимаю серьги и кладу к остальному. Теперь я чувствую себя голой и беззащитной, словно он забрал всю мою броню. На мне не осталось ни единой железки. То есть нет, одна осталась. Его взгляд впивается в ключик Трумена.

— Это не продается, — быстро говорю я, закрывая ключ рукой.

Он рассматривает мои кольца, затем поднимает взгляд. И этот взгляд больше не расфокусированный. Он очень внимательный. Глаза — черные как полночь.

Костлявый улыбается, и в его зрачках загорается безумие.

— Жизнь угасла, по себе оставив обломки жалкие, рассеянные всюду.

— Что? — переспрашиваю я цепенея. — Вы это к чему?

Не отвечая, он смеется.

Спокойно. Передо мной обыкновенный безумец, который несет бред. Он ничего не знает ни обо мне, ни о Трумене. Ни о ключе.

— Так вы продаете мне натюрморт или нет?

Он несколько секунд колеблется, покусывая губу, потом кивает. Я хватаю картину и прячу ее под мышку, пока он не передумал.

Уже прощаясь с ним, я из-за волнения вместо Аи revoir — «До свидания» — бормочу: Adieu. Это все равно что сказать «Увидимся на том свете». Извинившись за ошибку, я поправляюсь: Аи revoir.

Он качает головой и улыбается мне гнилыми зубами.

— В первый раз было правильно, — говорит он. — Adieu.

Я рискую опоздать на самолет.

Из-за каких-то ремонтных работ поезд метро еле тащится — и я оказываюсь у Джи без малого в шесть. Мне бы уже садиться в такси, а не мчаться по лестнице наверх, в лофт.

Лили дома. Она смотрит телевизор и одновременно говорит с Джи по телефону. Похоже, у него какие-то сложности с вылетом.

— Все авиакомпании бастуют, — сообщает она мне, повесив трубку.

— Что?!

Нет. Только не сегодня. Только не сейчас.

— В Орли и Де Голле полный бардак. Джи должен был прилететь сегодня вечером, но рейс отменили. Пытается сесть на поезд — тоже сложности, потому что, естественно, все рванули на вокзал.

— И давно бастуют?

— Сообщили в новостях час назад.

— Зашибись, — резюмирую я и с досадой бросаю рюкзак на пол.

— Анди, ты чего?.. Ах, господи! У тебя же в девять самолет, я и забыла. Тебе не звонили из авиакомпании?

— Может, и звонили, не знаю. Я в метро застряла.

Проверяю автоответчик и действительно нахожу там сообщение.

— Что говорят? — спрашивает Лили, когда я отрываюсь от мобильника.

— Рейс отменен.

— Анди, мне так жаль. Я понимаю, ты хотела скорее увидеть маму. — Она подходит и обнимает меня. — Ну, зато еще несколько дней побудешь с нами. Мы с Джи всегда тебе рады.

Я вымученно улыбаюсь.

— Спасибо, Лили.

Она говорит, что собирается ужинать со студентами, но если я проголодаюсь, на кухне есть хлеб, сыр и ветчина.

У себя в комнате я падаю на матрас и смотрю в потолок. Никак не ожидала такого дурацкого поворота событий. Хотя могла бы: в конце концов, разговоры о забастовке идут уже несколько дней.

Но я была слишком занята своим проектом и не обращала на них внимания.

Ну и чем занять себя в ближайшие пару дней? Или сколько — неделю? Восемь лет? Когда там будет следующий рейс в Нью-Йорк? У меня тут никаких дел, я не знаю, как убить время и сколько еще придется торчать здесь в компании отца.

И я жутко расстроена, что завтра не увижу маму.

Я достаю из рюкзака таблетки и глотаю две штуки. Лекарства держали меня в узде целый день — правда, я чувствовала себя немного отупевшей и неуклюжей, но зато обошлось без эксцессов. Я убираю баночку на место и вижу дневник. Осталось всего несколько записей — я собиралась взяться за них, когда вернусь с рынка, перед отъездом в аэропорт. И тут до меня доходит: я не успела бы их дочитать — ведь я опаздывала.

— Ну что, ты довольна? — спрашиваю я, открывая дневник.

В комнату заглядывает Лили.

— Анди, я побежала. Вернусь через пару часов. Пока! — Но, уже простившись, она задерживается в дверях. — Знаешь, — говорит она, — на рю Оберкампф, к западу от станции «Менильмонтан», есть одно кафе. Мы с Джи любили там бывать в молодости. Они хорошо кормят, а по воскресеньям приглашают музыкантов поиграть. Называется «У Реми». Мне кажется, тебе бы там понравилось. Может, выберешься? Музыку послушаешь. Встретишь каких-нибудь ровесников, пообщаешься. А то мало ли на сколько ты здесь застряла. Французы, знаешь ли, обожают бастовать.

— «У Реми»? — переспрашиваю я, делая вид, что впервые слышу это название.

— Да. Подумай. — Она целует меня и уходит.

С минуту я сижу на матрасе, прислушиваясь к наступившей тишине, отчаянно надеясь, что еще не все потеряно для Алекс и для Луи-Шарля.

И для меня.

Я сворачиваю на рю Оберкампф. Уже девятый час. Опаздываю. Они, наверное, уже начали.

Жутко волнуюсь. Глупо, но ничего не могу с собой поделать. Сейчас я увижу его. Может, и правда не все потеряно? Может, мы сыграем, потом съедим по миске жаркого и поговорим, как в первый раз. Или помолчим, как тогда, у Сакре-Кёр. С ним так хорошо молчать.

Открыв дверь, я тут же на кого-то наталкиваюсь. Народу — битком. Видимо, здешние воскресные концерты популярны. Я встаю на цыпочки, пытаясь разглядеть сцену. Виржиль там, читает рэп, расхаживая туда-сюда. Публика в восторге, все выкрикивают что-то одобрительное на десятке разных языков. Он почти допел «Душу на продажу» — я ее помню, это песня с его диска.