Дженнифер Доннелли - Революция

— Куда ты все спрятала, Алекс?

Вместо ответа из дымохода доносится птичий щебет: видно, воробьи свили там гнездо. Раздается тихое царапанье коготков о камни, снова щебет, потом в камин сверху сыплется сажа, и что-то вылетает оттуда мне в лицо. Хлопают крылья, и маленькие лапки вцепляются мне в волосы.

Я вскрикиваю и отмахиваюсь, а птичка взмывает надо мной и приземляется на каминную полку. Это воробей с темными блестящими глазками. Я вижу, как у него в груди бьется крохотное сердечко. Он что-то сердито выкрикивает.

— Ладно, не шуми, — говорю я.

Осторожно, чтобы не напугать его, подхожу к окну. Воробей отряхивается от сажи и смотрит на меня, наклонив головку.

— Давай, — говорю я, открывая ему путь на волю. — Лети отсюда.

Он не шевелится.

— Ну, маши крыльями! Улетай, воробушек…

Воробушек!

Я бросаюсь к камину, убираю решетку, встаю на колени и пытаюсь засунуть голову в дымоход. Вижу небо, больше ничего. Тогда я возвращаюсь к своему рюкзаку, достаю фонарик и снова лезу в камин. Луч стал слабее, но его хватает, чтобы осветить внутренности дымохода.

Ничего, кроме сажи. Но наверху, довольно высоко, виднеется что-то странное, будто сажа в одном месте чуть темнее.

Я поднимаюсь на ноги и силюсь дотянуться, но плечи мешают. Отложив фонарик в сторону, я складываю руки над головой, словно ныряльщик, и еще раз пытаюсь втиснуться в дымоход. Ну, еще немного! Точно, есть какая-то ниша. Я встаю на цыпочки, вытягиваюсь в струнку, и мне наконец удается нащупать твердый предмет. Кажется, коробка? Я хочу придвинуть ее к краю, но вместо этого только заталкиваю глубже. Тогда я опускаюсь, подтаскиваю решетку и встаю на нее. Без фонарика ничего не разглядеть. Пока я торчу здесь, стиснутая со всех сторон, меня посещает жуткая мысль: что, если я застряну? Тогда кричи не кричи, никто даже не услышит.

Ничего, уговариваю я себя, еще чуть-чуть. Я снова поднимаюсь на цыпочки и ощупываю полость. Рука ложится на коробку, и я ее выталкиваю. Мне на голову сыплется сажа, а следом падает и коробка, и я вылезаю из камина с ней в обнимку.

Коробка расписана драконами и цветами. На бумажной этикетке адрес парижской чайной лавки. Я снимаю крышку. Внутри около дюжины золотых монет, два перстня с бриллиантами, три изумрудных браслета — правда, они здорово смахивают на подделки, — золотые часы на цепочке, серебряная табакерка, несколько рубиновых пуговиц и мешочек с гвоздикой. Не сокровища Али-Бабы, но сойдет.

Я перебираю монетки, смотрю на свет сквозь камень на перстне и заглядываю в табакерку. Про воробья я давно забыла, но тут он вдруг начинает на меня чирикать.

— Чего тебе? — спрашиваю я.

Мигнув, он вылетает в окно и исчезает из виду.

Черт, а ведь мне тоже пора. Бенуа дал мне всего час. Нужно вернуться в погреб, пока он не вызвал стражников.

Я достаю из коробки луидор, а остальное рассовываю по карманам куртки, в сапоги, в белье. Затем отрываю кусок занавески, обвязываю им коробку и затягиваю тугой узел. В Бруклине у меня отбирали карманные деньги столько раз, что я сбилась со счета. Украшения и айпод тоже отбирали. Я теперь издалека узнаю подонков. А Бенуа — подонок.

Я зажимаю коробку под мышкой и спешу обратно — вниз по лестнице, по коридорам, пробегаю огромные пустые кухни и наконец толкаю потайную дверь в погреб «Фуа».

Бенуа уже поджидает меня.

— Где тебя носило? — шипит он, преграждая мне путь.

Я протягиваю ему луидор. Его свиные глазки блестят от жадности и оценивающе рассматривают сажу на моем лице и на одежде.

— Гони остальное, — требует он.

— Что остальное?

— Остальное золото. И что там у тебя еще..

— Ничего, только бумаги.

Он выхватывает у меня коробку.

— А ну, отдай! — кричу я и делаю вид, что страшно хочу ее вернуть.

Он отталкивает меня и поворачивается спиной, как я и рассчитывала. Пока он возится с узлом, я бросаюсь бежать — вверх по лестнице, потом через кухню, где повар все еще распекает поваренка. Один из подручных удивленно смотрит на меня, но я выбегаю во двор раньше, чем он успевает открыть рот.

Прохожие на улицах больше не пялятся — наверное потому, что я теперь такая же грязная и вонючая, как все. Я перехожу с бега на шаг. В какой-то момент набираюсь храбрости и оглядываюсь на «Фуа». Погони нет. Я поднимаю глаза на верхние окна Пале. Вечером Бенуа полезет туда, это стопроцентно. Будет ковыряться кочергой во всех дымоходах по очереди.

Но сокровищ Алекс и след простыл. Как и воробушка.

А я скоро буду стоять под колоннадой. Ждать Фавеля.

Жаль, что здесь не работает мобильник! Нет, я бы не стала звонить в «911», чтобы меня срочно спасли из восемнадцатого века, хотя искушение было бы велико. Я позвонила бы Натану и сказала: «Натан, прикиньте, я тут в восемнадцатом веке, и здесь Генделя играют на инструментах восемнадцатого века музыканты восемнадцатого века — в залах восемнадцатого века. Это так круто, Натан! Это пронзает насквозь, прямо как Алекс писала. Переиначивает само биение твоего сердца».

Потом я бы отставила трубку в сторону и дала ему послушать. Вот эти самые звуки. Эту самую музыку. У него в глазах стояли бы слезы — я в этом уверена. Потому что я тоже плачу.

Мы сейчас в каком-то доме в Сен-Жермене, на очередном балу жертв, — играем за деньги. Амадей взял меня с собой, чтобы я заменила заболевшего музыканта. На мне старая рубашка Амадея и его же камзол со штанами, а волосы завязаны в хвост. Он обсыпал меня густым слоем пудры и объявил всем, что я его друг из провинции.

— Хозяина зовут Ле Бон. Ему нравятся Люлли и Бах, а ты отлично их играешь, — сказал он мне.

И вот я сижу с гитарой на колене, а остальные музыканты играют «Волынку» из второй сюиты «Музыки на воде». Звенящие струны сливаются в сплошную стену звука. Духовые выкладываются так, что у дома вот-вот сдует крышу. Барабан ухает со всей дури, а клавесинщик лупит по клавишам как маньяк. Это потрясающе.

Стихают последние ноты — они кажутся мне особенно прекрасными, потому что я никогда в жизни их больше не услышу. Их невозможно поймать и удержать. Невозможно вернуть.

Публика аплодирует. Кто-то просит менуэт, и мы — скромный оркестрик всего из двадцати музыкантов — исполняем заказ. На этот раз я тоже играю. Партнеры встают друг к другу лицом. Мужчины кланяются, женщины приседают в реверансе. Здесь никто не соблюдает сумрачный республиканский дресс-код. Женщины одеты в платья из ярких шелков, а мужчины — в расшитые цветные камзолы.

— Люди прятали наряды по чердакам, пока у власти был Робеспьер, — объяснил Амадей, когда мы только приехали.

Сюрное зрелище. У каждого на шее красная лента. В начале танца партнеры начинают сближаться, а затем вдруг резко кивают или, скорее, дергают головой — изображая, что она отрублена. И так минут десять. После менуэта объявляют перерыв: мы играем уже два часа кряду, пора перекусить и размяться.