Светлана Сачкова - Вадим

— Благодарим богатого родственничка… а вы нам и не родственничек уже давно… а переводик все-таки сделайте…

Поблеивая, Саша поспешно затрусил прочь. Вадим вытер руку платком; он не удивился такому повороту событий. Поворот этот логически вытекал — не то из окружающей обстановки, не то из направления, которое приняла жизнь за последнее время. Зашагав к выходу, Вадим швырнул платок в урну. Он посчитал, что оплеванным ощущать себя ему было вовсе не нужно. Даже Саша, наверное, обидеть его не хотел — он просто разрешил ситуацию, повинуясь природному непостоянству и расшатанным нервам.

Вадим открыл дверь в квартиру. Тут же, шевельнувшись хомяком, зазвонил мобильный. Вадим сгреб его в горсть: «Але». «Ты где?» — поинтересовалась жена. «В прихожей». Она удивленно замолчала. «Сейчас увидимся», — сказал Вадим и отключился. Вошел в кухню.

Маша появилась через тридцать секунд. «Салат зеленый, лингвини с грибным соусом», — по обязанности бодрый голос, как у официантки. Маша быстро отошла к холодильнику; снимая пиджак, Вадим проследил за женой, набиравшей цифры на дисплее микроволновки. Проходя мимо, он заметил ниже ее стриженого затылка, на выгнутой шее — маленькие светлые волоски. И поспешно отвернулся.

Затем начал есть под простертым через весь стол задумчивым взором жены, севшей напротив. Она предпочитала съесть сначала салат, затем основное блюдо — как принято, как в ресторане. Вадим наворачивал на вилку пасту, подцепляя гриб; закусывал навильником салата. Хлеба она не дала, а Вадим не спросил. Тишина наконец стала неловкой, но Вадим прерывать ее был не намерен. Тогда Маша стала рассказывать — видимо, о том, как провела день, но заходя настолько издалека, что Вадим тут же подумал: «Да-да, сначала земля была жидкой…» И мыслями оказался далеко от этого стола и этого салата.

При упоминании о сыне Вадим мгновенно вернулся к реальности и увидел, как Маша прикусывает губу и внимательно на него смотрит, терпеливо перенося собственную ненужную болтовню. Ни с того ни с сего Вадим вдруг подумал: «Ведь не пью, не курю, зарабатываю — какого хрена ей еще надо?!» И сам удивился. Чрезвычайно обидным ему показалось, что лет через двадцать, с высоты пришедшего опыта, все будет ясно, все хитросплетения причин будут очевидны. А сейчас, когда по-настоящему нужно и хотелось бы знать, когда еще можно что-то изменить, — ни за что не узнаешь.

Он доел, поблагодарил: поцеловал жену в щеку, притянув ее за рукав, когда она подошла забирать тарелки. Маша ответила теплым взглядом, выгодно отличавшимся от обычных ее взглядов на него в последнее время — коротких и колких, будто имеющих единственной целью определить местонахождение мужа в пространстве и пригвоздить его там, чтобы потом уж заняться делами поважнее. «Я в душ», — бросила Маша и, уходя, провела рукой по его волосам, медленно — так, что он уже успел черт знает что подумать.

Вадим сел в гостиной перед телевизором. Неожиданно для себя обнаружил, что внутри возникла томительная дрожь, и почему-то вдруг ерундой показались все оступания и ушибы последнего времени, переставшего с какого-то момента отсчитываться ровными отрезками по часу, по двадцать четыре часа и превратившегося в желеобразную субстанцию, переваливающуюся из ночи в день бесформенными комками. С замершим сердцем он стал щелкать пультом. Убеждая себя расслабиться, не нагромождать ожиданий — мало ли что.

Маша появилась шагами издалека, и к звуку ее шагов не прилаживался образ женщины в мягком халате, ступающей по-кошачьи. Увидев ее в черном костюме и украшениях, с сумкой и ключами от машины в руках, Вадим застыл на полувсплеске волнующей мысли и ощутил, как кровь его хлынула к верхней половине туловища, так что нос мгновенно нагрелся.

— Я всего на пару часов, — ласково улыбнулась жена. — Непредвиденные обстоятельства: представители творческой элиты на тематической вечеринке… В следующий раз тебя обязательно возьму… Только что позвонили, я не смогла отказаться. Ты слушай Илюшку, хорошо? Вдруг он проснется.

Проследив за удалившимися шагами, Вадим запретил себе думать. Главное, оставаться спокойным. Не реагировать… Сам виноват — вообразил Бог знает что. Захотелось сейчас же прижаться к сыну и так заснуть, не выпуская его. Вадим даже начал было приподниматься, но все же остался сидеть на диване. Нельзя было так поступить: стыдно. Жена увидит, как ему было одиноко и плохо. Дудки.

Нужно было сделать глубокий вдох и встать уже безо всякой мелодрамы. Затем совершить действия разумного человека: зайти к сыну, подержать его за руку, послушать его дыхание (в этом, как правило, и состояло их общение по будням), раздеться, принять душ, лечь спать. Вадим энергично помассировал лицо; открыл глаза и вдруг увидел одну из Машиных тетрадей, завалившуюся между диваном и тумбой для лампы.

Вытащил ее и повертел в руках. Маша не давала ему читать ни строчки из написанного ею, хотя Дима, по всей видимости, был подробно знаком с ее творчеством. Вадим объяснял это тем, что мнением мужа Маша дорожит больше. Следовательно, боится показывать, не заработав подтверждения своего таланта хотя бы единой публикацией. Вадим никогда и не пытался узнать, что же она там пишет: все равно когда-нибудь тайное станет явным. В другой раз он и не полез бы вытаскивать из-за дивана тетрадь, но теперь… В некотором роде почувствовал право на неблаговидный поступок — прочесть пару абзацев. Из середины, чтобы не суметь сделать вывод о способностях автора. Кроме того, у Вадима появилось ощущение: прочитав хотя бы чуть-чуть, он сможет подслушать, что происходит у жены в голове, — и что-то понять. Распахнув посередине тетрадь, он прочитал:

Кто-то листает страницы моего сердца. Я это чувствую. Страницы шелестят, трутся друг о друга. Ведь они совсем изотрутся, правда? Кто-то обрывает струны моей души. Струны плачут, кто жалко, кто гордо. Остаются только обрывки. А я падаю, падаю бесконечно долго, каждую долю секунды чувствую, что не могу выносить падения более, и боюсь помыслить о том, что оно кончится, и юно тогда?.. Я лечу спиной вниз, и так быстро, что нет времени даже подумать, чтоб пошевельнуть каким-либо из моих членов. Зудящая тошнота подкатывает к горлу, я задыхаюсь, но боюсь подумать о том, чтоб перестать дышать.

А больше всего я боюсь, чтобы не умерли цикламены, чтобы не погибли сочные тонкие стебли и не упали нежные розовые лепестки и жилистые толстые листья. Потому что мне кажется, что они не завянут постепенно, а погибнут в одно мгновение и их горячая терпкая кровь брызнет мне в лицо, обожжет мне глаза, хлынет в рот. Они не будут кричать, они не успеют; они умрут сразу, их не будут мучить. А меня мучат.