Степан Калита - Сполохи детства

Так я и сделал.

— Клептомания? — переспросил папа. — Болезнь, да. — И обеспокоился вдруг. — А почему ты спрашиваешь? Ты что, что-то украл?

— Да нет, ничего я не крал. Просто слово интересное услышал.

— Болезнь болезнью, — сказал папа. — Но клептомана совсем не обязательно в нашей стране будут лечить. Скорее всего, он попадет прямиком в тюрьму. Ты это запомни… на всякий случай.

— Хорошо, — сказал я.

Через некоторое время я решил снова поговорить с Олегом Муравьевым о его удивительной «болезни».

— И что, тебя прямо все время тянет что-нибудь стащить?

— Да нет, — он помялся. — Только когда вижу что-нибудь хорошее… — Подумал немного: — Или когда деньги кончились… Иногда просто так…

— Так в раздевалке по карманам — это ты?

— Ну да, — ответил он.

— А в музее деталь от пулемета?

Олег кивнул.

— Ну ты даешь! — выдохнул я.

Он ложно воспринял мои слова как одобрение и радостно поделился:

— Там у них еще наган есть. Целый наган. Вот бы его спереть. Но это сложно…

— Ты главное у меня не воруй! — сказал я. — И у Сереги тоже…

— Да у вас и так ничего нет. Что у вас воровать-то? — отмахнулся он.

Это было правдой.

Дядя Боря, старый урка, вечно бренчавший на гитарке в заброшенном детском саду, потом разъяснил нам, что по понятиям у своих воровать может «только крыса». А «честный вор» «выставляет только фраеров, братву никогда».

Олег Муравьев слушал наставления дяди Бори с особым чувством, как прошедший школу сержантов боец, готовый хоть завтра на серьезное дело.

— Так я и делаю, — сказал он с чувством, — у своих никогда не ворую.

— Ша, сявка, — окоротил его дядя Боря, — не по масти базлаешь…

У Олега отвисла челюсть.

— Ничего, фраерок, ты малой еще, закон освоишь, будет фарт. А не освоишь, звиняй, свои же на перо поставят.

— За что на перо? — забормотал Олег. — Я же ничего не сказал…

Ему было лет девятнадцать, когда я видел его в последний раз. Олег как раз устроился в какую-то компьютерную фирму, хвастался, что увел оттуда несколько компов и телефон с определителем номера. Удивительное дело, но ему, кажется, за все эти отнюдь не безобидные шалости так никогда ничего и не было. Ни разу даже не побили…

В пионеры советских детей принимали в несколько смен. Каждый хотел попасть в первую. В крайнем случае, во вторую. Третья — уже позор. В четвертой оказывались только хулиганы и двоечники. Впрочем, этим, из четвертой, уже было все глубоко до лампочки. Причем, первая смена выезжала для торжественного вступления в ряды красногалстучников на Красную площадь, в пилотках, форменных рубашках с нашивками. Было это осенью, когда еще было тепло. Четвертую ждал лютый холод, поэтому принимали их в музее боевой славы — на третьем этаже. За музеем следил пожилой дедушка, столь трепетно относящийся к экспонатам, что все время протирал их тряпочкой. Так он и остался у меня в памяти — с байковой лиловой тряпочкой в руке и в яркой клетчатой жилетке красного цвета. Впрочем, цвета детства обманчивы — вполне возможно, и тряпочка и жилетка были совсем других оттенков. Да и дедушка мог быть куда моложе, чем мне сейчас кажется.

Перед вступлением пионеров готовили. После основных занятий проходили специальные уроки. На них приглашенный преподаватель с партийной принадлежностью рассказывал, как появилась пионерская организация, каков ее устав, гимн, и что должен усвоить настоящий пионер. Много времени уделялось на этих уроках пионерам-героям. О них в СССР была издана целая серия книжек с замечательными героическими картинками. На них пионеры-герои, точнее те — кому присвоили это звание умные дяди из больших кабинетов — стреляли из автоматов по фашистам, швыряли гранаты и даже героически всходили на эшафот. Среди них далеко не все были пионерами. Например, воспевался подвиг Павлика Морозова, кулацкого сына, разоблачившего отца. Он пионером никак не мог быть. Вспоминается и другой деревенский парнишка — Коля Мяготин, убитый классовыми врагами. И не просто классовыми врагами, а «подкулачниками» — братьями-хулиганами. Но, в большинстве своем, пионеры-герои все же действительно носили красные галстуки. Помню, как меня поразила история Зои Космодемьянской, которой фашисты сначала выкололи глаза, а потом повесили с табличкой на груди — всем в назидание. Все эти страшные подробности отлично врезались в память. Авторы этих книжек были настоящими мастерами по части рассказывать не только о подвигах, но и о разнообразных ужасах, чтобы они как следует запали будущим пионерам в головы.

Я был так увлечен «пионерами-героями», что даже стал коллекционировать эти книжки. Первые мне принесла из школы мама, где она тогда работала учителем рисования, парочку я спер из библиотеки. Конечно, настоящий пионер-герой так не поступил бы, но уж очень сильна во мне была жажда коллекционирования, да и книжки очень нравились. До сих пор помню имена героев: Марат Казей, Володя Дубинин, Леня Голиков. Все они были мне близкими друзьями. Раннее детство описывалось штрихами, характер у ребят непременно был мужественный, но имелись и простые черты — чтобы легко можно было проассоциировать героев с собой. Всех их ждала мучительная смерть. Так что я тоже частенько представлял, что умру, убитый какими-нибудь «подкулачниками»-хулиганами или фашистами, но умирать очень не хотелось.

У нас в классе в тот же период обнаружился один «классовый враг». Раньше он был нормальным мальчиком, как все, но когда дошло дело до вступления в пионеры, выяснилось, что ему «не разрешает отец». Скандал был на всю школу. Парнишка с ленинским именем Володя Умчев был очень талантливым, выступал на многих утренниках, читал по памяти стихи, причем, в основном, Маяковского, читал проникновенно, зычным голосом — «ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний наступит, буржуй». Его даже отправляли от школы на смотры артистических талантов. И вдруг — такой фортель. Многодетная семья Володи оказалась под пятой верующего отца. Подозреваю, и детей в семье было столько, потому что бог не велел предохраняться. На бедного Умчева было страшно смотреть. Он, конечно, хотел, как и все, в пионеры. Тем более, что книжки о пионерах-героях тоже читал. И на уроках специально приглашенного партийного преподавателя все аккуратно записывал. И гимн пионеров учил, как все мы. Но тут нашла коса на камень — «нет, и все», сказал Умчев-старший, «мой сын пионером не будет». К нему даже ходила домой комиссия из школы, чтобы понять, что, собственно, происходит — настолько это было необычно.

— Безобразие, — ругалась потом школьный завуч. — Не дать сыну вступить в пионеры. Уму непостижимо!

— А у тебя что отец против советской власти? — помню, спросил я Умчева.