Линор Горалик - Половина неба

Извини, пожалуйста. Это я скажу тебе, чего меня так повело: я в гестхаусе ждал такси в аэропорт, сидел внизу с рюкзаком, и там лежали старые журналы — ну, скажем, годичной давности. Я взял Life, a там рецензия на новый альбом Taschen — All-American Ads of the 60s. Это серия у них — 30s, 40s, 50s — и вот добрались. А к рецензии, значит, иллюстрации, и среди них постер фильма The Last War. Вот журнал у меня, я его забрал, цитирую тебе: A most spectacular film depicting the horrors of a nuclear war that may befall us at any moment. Постер черно-белый, 1961 год, типичный западный кинопостер тех лет, имя компании незнакомое, но мало ли их тогда было. Внизу ядерный гриб, слева название большими буквами, а справа сверху текст. Что вот радио и телевидение нас предупреждают. И вообще какой ужас ожидает все человечество. И что сама жизнь на земле находится под угрозой гибели. То, это.

И я читаю, потому что читать больше нечего, и дохожу до третьего абзаца: «We the Japanese are in a better position then people of any other nation to make a film such as this.» И тут я понимаю, что у меня начинают течь слезы, ни вдоха, ни выдоха.

«Мама и нейтронная бомба». Помню, как кто-то где-то писал, что многие, мол, наши сегодняшние поэты из пиджачка Евгения Евтушенко не то что вышли — а так там и остались. Я не очень смыслю в поэтах, но сам я не вышел из «Мамы и нейтронной бомбы» ни-ку-да. И глупо как, что это я второй раз тебе уже про японцев пишу — а первый, соответственно, писал в прошлый понедельник по поводу человека с двумя бородами. Потом прочтёшь.

Слушай. Сейчас я отправлю письмо, отсоединюсь, позвоню на работу, и скажу, чтобы на меня не рассчитывали в ближайшие два месяца. А потом позвоню моему агенту и скажу, что я рассчитываю на него в ближайшие двадцать минут. А это значит, что через двадцать минут у меня на руках будут даты билетов, и тогда я опять подсоединюсь и напишу тебе даты билетов. И я очень прошу тебя: не меняй планов, и вообще я же все понимаю, не изображаю из себя бедного Срулика или что я посижу в темноте, а действительно: я не хотел бы, ну, вырывать тебя из твоей жизни. Я тебя последний раз видел 24 августа в 18:45:42. Между тем все пожелтело в Москве, ветер, дождь. Волны с перехлестом, все изменится в округе. Собственно, меняется уже. У меня дома обнаружилась одна чашка с остатками твоего кофе, две твоих забытых сережки, одно окно, из которого ты смотрела на трубы, одна черная дыра, пустое место…»

(СВЕТ МЕДЛЕННО ЗАГОРАЕТСЯ. БРИГАДА СТОИТ В РЯД, СЗАДИ ПЕРПЕНДИКУЛЯРНО СТОИТ ХОР.)

(ХОР НАЧИНАЕТ ТИХО ПЕТЬ «НАД МИРНЫМ ВЬЕТНАМОМ ЛЕТИТ «ФАНТОМ»)

АНЦЕЛЕВИЧ (ШАГ ВПЕРЕД):

Мама,

я читаю сегодняшние газеты

сквозь прозрачных от голода детей Ленинграда,

пришедших на всемирную елку погибших детей.

Пискаревские высохшие ручонки

тянутся к желтым фонарикам

елочных мандаринов,

а когда срывают,

не знают, что с ними делать.

КОРОЛЕВА (ШАГ ВЛЕВО):

Дети Освенцима

с перекошенными синими личиками,

захлебываясь газом,

просят у деда-мороза с елки

стеклянный шарик,

внутри которого

хотя бы немножечко кислорода.

(ХОР ПОЕТ ГРОМЧЕ)

КОТОВА (ШАГ ВПРАВО):

Вырезанные из животов матерей

неродившиеся младенцы Сонгми

подползают

к рыдающему Серому Волку.

Красная Шапочка

пытается склеить кусочки

взорванных бомбами

детей Белфаста и Бейрута.

УСТИНОВ (ДВА ШАГА ВПРАВО):

Сальвадорские дети,

раздавленные карательным танком,

в ужасе отшатываются

от игрушечного.

Бесконечен хоровод погибших детей

вокруг их всемирной елки.

(ХОР ПОЕТ ГРОМЧЕ)

УСТИНОВА (ДВА ШАГА ВЛЕВО):

А если взорвется нейтронная бомба,

тогда вообще не будет детей:

останутся только детские сады,

где взвоют игрушечные мишки,

плюшевую грудь

раздирая пластмассовыми когтями до опилок,

и затрубят надувные слоны

запоздалую тревогу…

АНЦЕЛЕВИЧ:

Спасибо, Сэмюэл Коэн

и прочие гуманисты,

за вашу новую «игрушку» —

не ту, которой играют дети,

а ту, которая играет детьми,

пока не останется ни одного ребенка…

(ХОР ПОЕТ ГРОМКО ВТОРОЙ КУПЛЕТ.

ДЕКЛАМАТОРЫ ОТСТУПАЮТ НАЗАД И СТАНОВЯТСЯ ШЕРЕНГОЙ ПЕРЕД ХОРОМ.

КОРОЛЕВА, КОТОВА, УСТИНОВА СКОРБНО СКЛОНЯЮТСЯ НА ОДНО КОЛЕНО. ВСЕ ПОЮТ ВМЕСТЕ.

СЛОВА ПЕСНИ НА СТРАНИЦЕ 3.

СВЕТ ГАСНЕТ, ПОТОМ МЕДЛЕННО ЗАГОРАЕТСЯ)

— И тут, — говорит она, хватая меня за руку и дергая вперед, — мы с Мариком выходим вперед, взявшись за руки!

Я не дергаюсь, стою, прочно упершись ногами в полированный паркет классной комнаты, и Светку по инерции разворачивает ко мне. Я смотрю на нее исподлобья, она приоткрывает рот, но я все равно никуда не дергаюсь, стою на месте и тихо говорю:

— Нет, не взявшись за руки.

Все молчат. Светка глубоко вздыхает, и я вижу, как у нее краснеет кончик носа. Дрожащим голосом она говорит:

— Но взявшись за руки будет лучше!

Ну уж нет, я не буду держаться с ней за руки, это я твердо решил, бесповоротно. Концовка там такая, на самом деле: мы со Светкой действительно выходим вперед (только ни про какое «за руки» в сценарии не написано), и декламируем кусок из поэмы, которую я знаю наизусть, целиком, и от которой у меня даже после ста наших репетиций идут мурашки по коже и сводит скулы:

…Слушайте!

Это мы

говорим.

Мертвые.

Мы.

Слушайте!

Это мы

говорим.

Оттуда.

Из тьмы.

Слушайте!

Распахните глаза.

И дальше, — и в этот момент мы уже совсем не играем, по крайней мере, я, и поэтому получается по-настоящему страшно:

СВЕТА (ПОДНИМАЯ ПРАВЫЙ КУЛАК):

Слушайте до конца.

Это мы говорим.

Мертвые.

Стучимся

в ваши сердца.

Не пугайтесь!

Однажды мы вас потревожим во сне.

Над полями

свои голоса пронесем

в тишине.

Я (ПОДНИМАЯ ЛЕВЫЙ КУЛАК):

Мы забыли,

как пахнут цветы.

Как шумят тополя.

Мы и землю забыли.

Какой она стала,

земля?

Как там птицы?

Поют на земле

ХОР, ГЛУХО:

Без нас?

СВЕТА:

Как черешни?

Цветут на земле

ХОР, ГЛУХО: без нас?

Я:

Как светлеет река?

И летят облака над нами?

ХОР, ГЛУХО:

Без нас.

Без нас.

Без нас.

СВЕТ ГАСНЕТ. КОНЕЦ.

До сих пор мы репетировали в своей школьной форме, но конкурс начинается через час, это генеральная репетиция, и мы уже готовы к выходу на сцену. Конкурс агитбригад всегда проходит в начале ноября, под великий праздник, мы варимся в этом занятии с третьего класса, опыта не занимать, и вообще-то есть стандартный набор нехитрых текстов и песен, повторяемых из года в год, — Солнечному миру да, да, да! — да и нехитрая же режиссура клепается классным руководителем за полчаса. Но в этом году мы решаем сделать рывок вперед — в конце концов, у нашего класса лучшие показатели по параллели, мы «пятый физмат», за нами водится слава интеллектуалов и нонконформистов, и мы с Машей и с примкнувшим к нам Сашей Варшавским уговариваем классную разрешить нам выйти за пределы этого самого стандартного набора. Классная, которой еще и тридцати нет, колеблется, но тщеславие берет верх — в конце концов, окончательные сценарии все равно утверждает завуч, если что, ей и отвечать, — и мы получаем «добро». В течение всего следующего месяца наша жизнь напоминает сумасшедший дом: мы пишем сценарий, безжалостно кромсая Евтушенко, Вознесенского и Рождественского, мы пытаемся упихнуть даже что-то из Высоцкого, но классная встает на дыбы, и нам приходится переделывать заново довольно большой кусок.