Линор Горалик - Половина неба

Мы пошли гораздо дальше, предложив сокращение ракет средней дальности. В азиатской части СССР вооружения были бы сокращены до уровня 100 боеголовок; США, согласно этим договорённостям, получали право иметь на своей территории такое же количество боеголовок на ракетах средней дальности. Ракеты с дальностью меньше чем 1000 км подлежали бы замораживанию с незамедлительным началом переговоров о сокращении этого вида ядерных вооружений. Было внесено предложение о начале переговоров, имеющих целью полное прекращение ядерных взрывов, с учетом того, что в ходе этих переговоров можно было бы решать интересовавшие США частные вопросы, относящиеся к этой проблеме. И здесь нам удалось прийти к согласию.

Рувим Лазаревич, военрук, а Вы? Ваша мама ехала в эвакуацию из Латвии с родителями и вышла набрать воды. Она отстала от поезда, но уехала на следующем, а родители вернулись ее искать и сгинули в Даугавпилсе, в лагере. А когда она, вслед за советскими войсками, вернулась в Латвию, полька, которой мать оставила драгоценности, вернула ей всё — до единой серебряной заколки, — кроме одного колечка, стоившего три буханки хлеба в самые плохие времена. О чём Вы думали? Я знаю, что люди вроде вас работают на войне, это их хлеб, — щёлк-щёлк — сборка-разборка автомата, — Торшин, прекратите балаган, — но тогда, в это утро, скажите, Вы думали о войне, о её конце — навсегда, насовсем?

Мы предлагали американской стороне следующее: СССР и США обязались бы в течение 10 лет не пользоваться имеющимся у них правом выхода из бессрочного Договора по ПРО и в течение этого периода строго соблюдать все его положения. Запрещаются испытания всех космических элементов противоракетной обороны в космосе, кроме исследований и испытаний, проводимых в лабораториях. В течение первых пяти лет этого десятилетия (до 1991 года включительно) будут сокращены на 50 % стратегические наступательные вооружения сторон. В течение следующих пяти лет этого периода будут сокращены оставшиеся 50 % стратегических наступательных вооружений сторон. Таким образом, к исходу 1996 года у СССР и США стратегические наступательные вооружения были бы ликвидированы полностью.

Лидия Васильевна, математичка, секретарь партийной организации школы, — когда Вы стояли тем утром, глядя из окна пятиэтажки на дождь и ковёр жёлтых мокрых листьев во дворе, — о чём вы думали? Вспоминали маминого брата, погибшего под Нарвой в сорок четвёртом? Или младшего, выпущенного в сорок втором и не вернувшегося с Курской дуги, — об этом Вашей маме рассказали в пятьдесят седьмом — когда выдавали справку о посмертной реабилитации? Или нет, наверное о своих детях, — о том, что им может быть, всё-таки, есть шанс — не придётся спускаться в бомбоубежище и надевать Общевойсковой Защитный Костюм — путаться в слишком большой, не по размеру, толстой резиновой куртке?

К сожалению, нам не удалось прийти к согласию относительно будущего системы Стратегической Оборонной Инициативы, а также найти компромисс, позволяющий сохранить договор по ПРО. В этих условиях мы не считаем возможным далее идти на уступки американской стороне. Не считаем возможным осуществлять сокращение стратегических вооружений одновременно с развёртыванием американской стороной системы СОИ.

Я вышел на кухню. Отец посмотрел на меня.

— А я уже думал, что останусь без работы.

Мне было четырнадцать лет. Я понимал, что они говорят. Что не хватило совсем чуть-чуть, один зубчик не зацепила шестерёнка, колёсико не провернулось до конца по случайности, что-то застряло, война не отменяется.

И тогда я вдруг понял, что мой детский страх куда-то делся, теперь он шевелится только там, под календарной водой, на кафельном полу школьного вестибюля, в радиорубке, на дачной веранде — а здесь остались только слова, от которых сосёт под ложечкой, но едва, вчуже, едва — Энола Гей, семь минут, загоризонтные РЛС, позавидуют мёртвым, — но сердце цело, не останавливается, продолжает, идёт. Отец действительно останется без работы — но не сейчас, через несколько лет, когда РЛС станут никому не нужны, потом ракеты перенацелят в океан, потом договор по ПРО исчезнет с лёгким хлопком — немного дыма и немного пепла.

На втором уроке мы писали диктант, — скоро конец четверти. За окном ветер раскачивал голые ветви, последние листья налипали на стекло, лампа дневного света подмигивала с едва слышным жужжанием. Маша сидела на второй парте, наискосок от меня, чуть наклонив голову.

— Дуб — дерево, — диктовала мерным голосом Дина Ивановна, — роза — цветок.

Короткая стыковка, всего полчаса, длинный коридор, хорошо, что здесь негде покурить — да и некогда, — а то сигарета свалила бы меня сейчас с ног — двойной хук в солнечное сплетение, откуда поднимается тошнота. Некогда покурить, некогда добежать до газетного киоска, до телефона-автомата, мобильник ловит, но проку от него никакого, fuck, fuck. Кажется, я совсем плох, меня трясет, сильно болит голова. Я держу руку в кармане, не стал возвращать его в сумку. Улыбчивая девушка с положенным «Bonjour» отрывает от посадочного талона корешок, скармливает его непонятному автомату, и я топаю по кишке ко входу. У входа дают газеты, и их запах вызывает у меня приступ чудовищной тошноты. Я хватаю все, какие могу, Собираю с лотков все газеты — русских нет, fuck you, fuck you, французские, я все равно беру их, еще одна «Herald Tribune», хотя уже знаю, что в ней ничего нет, разворачиваю на ходу «Фигаро», протискиваюсь к своему — попросил у прохода, навалившись всем телом на стойку и дыхнув на девушку нехорошо, — сиденью — ни слова не понимаю, испанская корова, — но тут же впечатываюсь в чёрно-белую, как нарочно, фотографию — здание, голые деревья, толпа, обрезанная омоновская каска высовывается из-под нижнего края кадра.

Холод металла, холод стекла. У меня осталась треть бутылки, я почти винтом вливаю её в себя, мне уже плевать на взгляды стюардессы, все расселись, а у окна у нас кто? Никто? Блядь, где ты была, девочка, до того, как я сел? Справа стоит белокурый ангел лет восьми с забранными лентой локонами до попы.

— Sorry, sir, may I…

— Fuck you.

Ангел шарахается, мне все-таки приходится встать, она протискивается к иллюминатору, мать смотрит на меня, как на серийного убийцу, они всегда одеты, как обычные люди.

— You, bastard.

— Fuck you.

Я валюсь, исчезаю, проваливаюсь. Темно.

Я грыз ногти до шестнадцати лет. Если бы я начал грызть их в подобающе раннем возрасте, меня отучили бы — мазали бы, скажем, горчицей, или показывали бы, как Дёмин папа Дёминой кузине, фотографию Венеры Милосской — смотри, мол, до чего дойдет. Но я начал грызть ногти лет в четырнадцать или пятнадцать, и как-то никому уже не было до этого дела, но мне самому, к счастью, опротивел вид собственных изуродованных пальцев, и я взял себя в руки. От чего я не смог себя отучить — так это выкусывать заусенцы, и у меня всегда есть одна или две заживающих ранки около самых лунок. Сейчас выяснилось, что ранок этих, на самом деле, не одна или две, а добрых десять тысяч, и все они очень неприятно горели, да и мокрые пальцы сильно мерзли на ветру. В какой-то момент я даже пожалел о собственной затее. Я пошевелил лопатками, вздохнул и поерзал на раскладном стульчике — потихоньку начинала затекать спина. Оставалось еще примерно полкастрюли.