Захар Оскотский - Зимний скорый

И он шел сквозь пустой, вымерший город под звук собственных шагов, словно последний человек, оставшийся на свете.

Стелла уже несколько раз успела побывать у Димки, но ее пропускали как родственницу. А Григорьеву только в середине декабря Димка прислал письмо: «Приезжайте в выходной, теперь меня тут знают, пройдете». И в первое же воскресенье Григорьев с Мариком отправились в путь.

Холодная электричка тащилась добрых два часа. Сквозь заиндевевшие, искрящиеся окна почти ничего нельзя было различить. К концу поездки оба закоченели. Когда вышли наконец в солнечный мороз на платформу маленькой станции, показалось, что стало теплее: то ли от солнца, то ли оттого, что начали двигаться.

Григорьев вытащил листок с планом, который нарисовала Стелла. Угрюмый Марик взглянул на рисунок и пожал плечами.

— Да всё понятно, — разобрался Григорьев. — Кружной путь, вон, по шоссе, — он указал на грузовик, пронесшийся мимо с особенно звонким на морозе ревом. — А напрямик — тропинка через поле. Пойдем-ка, Тёма, тропинку посмотрим. Снегопада несколько дней не было. Может, пошагаем.

Так и оказалось. Тропинка, протоптанная в снегу, была узенькой (двоим не разминуться) и неровной. Но она протянулась, местами темнея, местами глянцевито поблескивая на солнце, через всё пухлое, как перина, матово-белое поле. До самого его края примерно в двух километрах от станции — до гряды деревьев, за которой виднелись какие-то постройки.

— Ну, чего ты? — спросил Григорьев насупившегося Марика.

Тот опять пожал плечами.

— Перестань! — сказал Григорьев. — Ты думаешь, мне не тошно? Давай, Димка ждет. Надо идти!

Яростно пошли через морозное слепящее пространство, то и дело в спешке оскальзываясь, оступаясь с тропинки в рыхлый снег. Григорьев шел впереди, тяжело сопевший Марик поспевал сзади. И почему-то хотелось, чтобы эта дорога длилась как можно дольше. Но они пересекли поле и дошли до удивившего их здания за деревьями скорей, чем за полчаса.

Удивило больше всего то, что перед ними оказалась обычная с виду хрущевская пятиэтажка из серого кирпича, только обнесенная двухметровым бетонным забором. Впрочем, ворота в этом заборе — две ржавые железные рамы, затянутые проволочной сеткой, — были распахнуты настежь и никем не охранялись.

Они прошли в ворота и увидели, что пятиэтажка выстроена по типу общежития, с одним центральным входом, а на окнах нет никаких решеток. Во дворе, у бетонного забора, стояли милицейский «уазик» и грузовик-фургон. Людей не было видно.

— Иди ты первый, — попросил Марик.

Возле двери красовалась здоровенная кнопка звонка громкого боя. Григорьев хотел было позвонить, потом просто попробовал потянуть к себе дверь, и та легко открылась. Они вошли с мороза в густое тепло. После снега и солнца электрическое освещение показалось им полутьмой.

— Это кто же к нам пришел? — с издевкой спросил мужской голос.

За вахтенным столиком вальяжно раскинулся молодой офицер милиции в расстегнутом кителе с лейтенантскими погонами. Он держал газету «Советский спорт» и поверх нее насмешливо смотрел на Григорьева и Марика. Всё остальное с порога успокаивающе глянулось обычным заводским общежитием, каких Григорьев навидался по всему Союзу: доска объявлений, большой ящик, разделенный на ячейки с буквами алфавита, — для писем. Только и разницы, что при входе вместо старушки-дежурной — этот мальчишка в форме.

— Разрешите, товарищ лейтенант! — громко сказал Григорьев, зная, как любят милицейские чины армейское обращение. — Мы посетители, к Перевозчикову. Можно его вызвать?

— Посетители?! — изумился лейтенант. — Ка-акие посетители? Вы что, мужики, больные? Соображаете, куда пришли?

От такого удара и Григорьев растерялся.

— Мы к Перевозчикову, — повторил он. — Нам сказали, что его можно увидеть.

Лейтенант загоготал, но вдруг задумался, отложил газету.

— К Перевозчикову? — переспросил он. — Это к художнику. А-а…

— К художнику, — закивал Григорьев, — к художнику! Вот наши документы!

Он поспешно расстегнул пальто и вытащил паспорт. Сзади засопел и зашуршал Марик.

Лейтенант выдвинул ящик стола, с озабоченным видом пошевелил там какие-то бумажки. Потом строго взглянул на закрытые паспорта, которые Григорьев и Марик держали перед собой. Сказал:

— Ясно!

— Так можно его вызвать? — обрадовался Григорьев.

— Кто вам побежит вызывать? — скривился лейтенант. — Я, что ли? Комната семьдесят один, третий этаж, сами к нему топайте!

— Спасибо, спасибо…

Восторг и окрыленность: проскочили! Марик так заторопился, что налетел на Григорьева сзади.

— Э! — остановил их лейтенант и грозно указал на тугой григорьевский портфель: — Вина — нет?

Испуганно, по-детски, колотнулось сердце, но предельно честным голосом ответил:

— Не-ет, нет.

Вина, действительно, не было: в портфеле, завернутые в штаны и в рубашку тренировочного костюма, — чтобы не звякали и для маскировки, — лежали две бутылки «старки».

— Ну идите, — разрешил лейтенант. — Только недолго! — Он подумал: — Сорок минут вам!

На площадке перед лестницей красовался фанерный щит, увенчанный золочеными резными буквами: «ОБЯЗАТЕЛЬСТВА». На щите были наколоты ватманские листы с текстом, исполненным разноцветной тушью и почему-то в церковно-славянском стиле. Явно димкина работа.

Как ни спешили, Григорьев задержался у щита.

— Смотри как у них, — сказал он Марику, — не «социалистические обязательства», а просто «обязательства рабочих и служащих спецкомендатуры».

— Пошли, — торопил Марик, — пошли!

Григорьев успел пробежать только первое обязательство: «В честь 110-й годовщины со дня рождения В. И. Ленина завершить строительство кормохранилища в совхозе "Тельмановец" к 15 апреля 1980 г.»

Зато у висевшей дальше «Доски позора» остановился даже Марик. Она пародировала заводские доски почета: вместо фотографий передовиков красовались карикатурные портреты провинившихся. Под каждым — краткий текст (черной тушью, готическим шрифтом), кто что натворил. Провинности были незатейливые. В основном, пьянство на работе.

Григорьеву приглянулся портретик «рабочего стройбригады Каталкина»: треугольная красная физиономия с острым подбородочком и круглым сливовым носом, вся в складках морщинок. В них прятались хитрые узенькие глазки и кривоватый ухмыляющийся рот.

— Димка рисовал, — сказал Марик.

На лестнице и в коридорах было темно и грязновато. Тянуло вонью кислой капусты с кухни, резью хлорки из уборных. Из комнат, мимо которых они проходили, доносились матерная брань и смех, щелканье доминошных костяшек, музыка из включенных на полную громкость репродукторов.

— Ну и тюрьма! — шепнул Григорьев Марику.