Захар Оскотский - Зимний скорый

— А в самом деле, — спросил Григорьев, — что ж вы теперь делать будете?

— Не знаю, — ответил Марик. — Ничего я не знаю. Ума не приложу.

И весь тот декабрь, вечер за вечером, главу за главой, «Немецкая волна» передавала «Архипелаг ГУЛАГ». Каждый раз перед чтением пускали записи Окуджавы. Знакомый с юности чистый и печальный голос, любимые с юности песни — «Лёнька Королёв», «Арбат», «Вера, Надежда, Любовь». Болезненно непривычное было в том, как звучали они в приемнике, прилетая на чужих волнах с колеблющимся посвистом эфира. Потом вступали дикторы (вечер — женщина, вечер — мужчина). Они читали почти без акцента, даже с излишней металлической правильностью, только иногда чуть ошибались в ударениях. Читали, стараясь быть выразительными, с иронией. Читали мучительное, нестерпимое. Вывернутое из прошлого с кровью, костями, трупной гнилью миллионов и безжалостно влепленное в лицо живущим.

В том декабре статистика, должно быть, отметила снижение производительности. Каждый день, сходясь в курилках заводов и НИИ, люди по всей стране обсуждали передачу минувшего вечера. Качали головами, ужасались, посмеивались, злились на иронию Солженицына и немцев, сами рассказывали истории из времен сталинщины. Кажется, впервые никто не скрывал, что СЛУШАЕТ. Такого не было еще никогда, и такое не повторится больше в следующих годах. То был не прорыв смелости, а пролом ошеломления. Семьдесят третий год переползал в семьдесят четвертый, придавленный серо-зеленой шинельной тенью тридцать седьмого.

Видно, Нина чувствовала себя в долгу, потому что послушно согласилась встречать Новый год дома. И когда Григорьев сказал, что придут Марик и Димка, тоже не возразила. Только помешкала, помолчала чуть-чуть, прежде чем ответить: «хорошо». А больше Григорьев ее ни в чем не смог бы упрекнуть, готовились к празднику вместе. Он — тряпкой и пылесосом до блеска убрал квартирку. Нина не выходила из кухни, старательно и много стряпала. Муж и жена. Хозяин и хозяйка в ожидании гостей.

Димка собирался прийти с девушкой, но явились они с Мариком вместе, без всякой девушки, оба хмурые. Принесли шампанское и бутылку «старки». (С ней решился, наконец, вопрос: подняли цену в полтора раза и опять стали продавать.) Так и сидели за столом впятером — Димка, Марик, Нина, Алёнка и Григорьев.

Алёнка показывала всем набор открыток с фотографиями знаменитого домашнего льва Кинга: Кинг с детьми за обеденным столом, Кинг сладко спит в кроватке, укрывшись одеялом, Кинг сидит на унитазе. Алёнка называла льва «Киньк». Она не знала, что его недавно убили.

На экране телевизора кипел, смеялся новогодний «Огонек». Там вился серпантин, сыпалось конфетти.

Нина держалась тихо. Часто выходила на кухню, в разговор не вступала. По ее рассеянно-вежливому лицу трудно было даже понять, прислушивается или нет. Один только раз ее выбило из отрешенности. Сразу после новогодних курантов и заздравной песни из «Травиаты» в телестудии поднялся из-за столика с бокалом шампанского гость «Огонька», знатный рабочий, и торжественно сказал: «Минувший год мы называли третьим решающим годом пятилетки. А сейчас я хочу предложить: давайте назовем наступающий тысяча девятьсот семьдесят четвертый год…»

— Четвертый определяющий! — быстро и зло подсказал Димка.

— «…четвертый определяющий!» — провозгласил на экране знатный рабочий.

— Откуда ты знаешь? — изумилась Нина.

Димка только хмыкнул.

Нина увела Алёнку за ширму и уложила спать. Завесили лампу, убавили звук телевизора, сами стали говорить тише в полутьме над уставленным закусками и бутылками столом. Обсудили без Алёнки историю с Кингом: сдуру милиционер его застрелил или действительно лев взбесился.

Григорьев, чуть захмелевший, первым не выдержал и заговорил о своих делах:

— Я в другой отдел перешел.

— Что, — спросил Марик, — так и не смог спасти работу?

— Значит, не смог, — ответил Григорьев.

Ребятам невозможно было рассказать всё. Хотя бы то, как снова и снова пытался он переубедить Виноградова. Наркоз давно отошел, он горячился, упрашивал: можно обойтись без дозатора, наносить токопроводящие капли трубчатым пером от самописца, точность похуже, но достаточная. И если боязно сразу начинать ОКР, можно пока взять НИР по договору с «Энергетиком».

А Виноградов всё отшучивался, отшучивался, то добродушно, то раздраженно. И, казалось, не будет конца. Но кончилось — неожиданно, разом, когда Виноградов с незнакомым, страдающим лицом вдруг вскинулся и закричал: «Господи! Да отстанешь ты от меня наконец или нет!..»

— А научно-технический совет? — спросил Марик. — Там не пытался?

— Что — совет? Перед Новым годом сквозь него отчеты потоком идут. Пять минут на доклад, утвердили, пошел вон. Никто и не слушает. Это у вас на ученом совете страсти, потому что за свое борются. А у нас — всё казенное.

Он взглянул на Нину. Та сидела с безучастным лицом.

— Я пытался, — сказал Григорьев, словно оправдываясь перед друзьями. — Я даже к замдиректора по науке пробился, он сейчас самый главный, потому что директор прежний умер.

— Ничего не получилось? — спросил Марик.

— Получилось по-благородному. Кому нужны конфликты? Это ж не кино «Битва в пути». Оформили так, что после успешно выполненной темы переводят меня с повышением в другой отдел. На должность старшего инженера, оклад — сто сорок. Десятку выиграл.

Всё, действительно, вышло — благороднее некуда. Бумажное колесо провернулось мгновенно, с деловитыми резолюциями и доброжелательными улыбками. Провернулось, перебросило — и нет даже боли от удара. Только до сих пор не верится, что всё уже случилось.

— И меня повышают, — вдруг сказал Димка. — С моих трехсот… на сто двадцать!

— Как это? — не понял Григорьев.

— Заставляют мастером стать. До чего не хочется. Ох, тошнотина!

— Ты же хотел должность? — удивился Григорьев.

— Я бригадиром хотел. Бригадир — тот же макетчик. Только не одни свои руки, а еще несколько парней. Делаете один заказ, и та же оплата, сдельная.

— А мастер — что?

— Собака в упряжке, — ответил Димка. — Пять-шесть бригад, это человек до сорока, и за всех отвечать. Насмотрелся я на мастеров: как набьют пасть бумагами, так и носятся с утра до вечера, глаза выпучены. Сверху начальство жмет, работяги — снизу, а ты всем плох. И окладишко… — Димка скривился, оскалил в полутьме белые зубы.

— Ну так не соглашайся на мастера, — сказал Григорьев.

— Давят, — пожаловался Димка. Впервые, кажется, прозвучал в его голосе жалобный тон. — Так давят! И начальник цеха, и парторг. Я ж теперь партийный… Уговаривают: поработаешь мастером полгода, от силы годик, заткнешь дыру, пока мы человека не найдем, а потом — сразу в бригадиры.