Захар Оскотский - Зимний скорый

— А если не соглашаться? — спросил Марик.

— Дашь на дашь, — ответил Димка. — Тогда, говорят, никогда бригадиром не сделаем, всю жизнь под кем-то будешь трепыхаться.

Нина сидела, отстранившись от стола в темноту. Ее бледное лицо было слабо различимо, глаза казались сплошными, как у скульптуры, и воздушная корона волос чуть мерцала в полусвете.

— Ладно, глобусы, — сказал Димка, — зато начальничком побуду. Вон, Тёму-люмпена к себе на работу возьму. Всякие образы распознавать.

— Почему — люмпена? — не понял Григорьев.

Марик сидел напротив телевизора, отсветы от экрана пробегали по его темному личику:

— Я Димке уже рассказал. С кафедры ухожу. То есть, меня уходят.

— Права не имеют! — сказал Григорьев.

— Имеют. Я же на кафедре не в штате был, а в аспирантуре. Срок кончился, диссертация не вышла. Привет!

Григорьев вдруг почувствовал, что Нина СЛУШАЕТ.

— Всё же, ты и сам виноват, — сказал Димка. — Тебе пакостят, а ты молчишь. Конечно, обнаглеют. Я бы так просто не сдался. Я бы такой хай поднял!

— Ну значит, сам виноват, — ответил Марик. — Всё равно уходить. А куда?

— С твоей-то специальностью да не устроиться! — сказал Григорьев.

— При чем тут специальность? У меня ж пятая нога хромая. Наполовину, правда, но всё равно не разбежишься.

— А Солженицына слушали? — спросил Димка. — «Архипелаг»?

— Конечно, — ответил Григорьев. — Странно как-то. Ясно, что всё правда, а что-то мешает. Ирония эта. Как будто из каждой фразы торчит: «Так вам и надо, хамы! За что вы боролись, на то и напоролись!» И не верю я, чтоб вернувшихся с войны молодые, не воевавшие, так встречали: «Эх вы, недотепы!»

— А со мной вместе мать слушала, — сказал Димка. — Я ее спрашиваю: «Знали вы? Понимали?» — «Знали», — говорит. В тридцать седьмом электричество в домах на ночь вырубали для экономии. И если в каком доме свет не отключали, значит, должны были за кем-то приехать. Все жильцы тряслись. Так что, знали. А вот понимать… Кого не задело, ничего толком не понимали. И как плохо ни жили, а верили же. Как дурные.

Нина, отстранившись, молчала в темноте.

— Слушай, Тёма! — вдруг вспомнил Григорьев. — А с Колесниковым твоим — что?

— На пенсию, — ответил Марик. — Он уже и на переизбрание в доценты согласился не подавать, просил сотрудником оставить, чтоб только позволили работу поддерживать на плаву. Ну, объяснили ему вежливенько, что раньше надо было соглашаться. А теперь, такая досада, штатное расписание кафедры утверждено, и лишнюю должность сотрудника в нем не предусмотрели.

— А помнишь, — сказал Григорьев, — как ты про вашу работу рассказывал? Что она к бессмертию приведет?

— Значит, им бессмертие не нужно, — ответил Марик.

— С-скоты! — проворчал Димка. — Я бы точно кому-нибудь хлебальник свиной расквасил!

— Брось ты, — ответил Марик. — Всё равно, делу нашему конец. Мы тут сидели с Колесниковым вдвоем в лаборатории, спирту развели, выпили. Он всё сокрушается: «Как же так? Как они могли?!» — Я возьми и ляпни: «А ведь всё ваши ученики, Константин Клавдиевич!» Испугался, что рассердится, взревет, а он — задумался. «Верно, — говорит, — верно! Христа один ученик из двенадцати предал, а у меня что-то обратное соотношение получается. У меня один ты оказался!» — Я ему говорю: «А Сашка?»

Алёнка заворочалась и захныкала за ширмой. Нина медленно поднялась. Мягко ступая, прошла к девочке. Что-то поправила в ее постельке, постояла над ней. И, так же замедленно двигаясь, вернулась и села на место.

Чуть слышно попискивала музыка в телевизоре. Марик заговорил тише:

— Тут он не закричал, а как-то заметался: «Что ж, значит, я своего ученика предал, и за это наказан? Я для него всё сделал, что мог, больше ничего не выходило!» И вдруг на меня накинулся: «А ты? Тогда и ты со мной виноват!»

Марик замолчал.

— Выпьем давайте, — Димка взял бутылку «старки»: — Рюмки поднимите, а то не видно разливать.

Марик будто не услышал. Сидел неподвижно. И вдруг сказал:

— А верно ведь, и я виноват. Когда в шестьдесят восьмом Сашку выбросили, все промолчали. И я со всеми. А кто это видел и промолчал, тот прежним не будет. На то У НИХ и расчет. Ценой одного Сашки сразу столько душ приобрели. Так что, и мне — поделом.

— Рюмки поднимите! — шепотом командовал Димка. Бутылка подплясывала в его руке, колотилась горлышком о края рюмок, «старка» проливалась на стол. — Ох, глобусы, до чего мне от своих дел тошно, а вы еще добавляете!

— Да что ты мог сделать? — возразил Марику Григорьев.

Марик выпил, отставил рюмку, тихо отдышался, не закусывая:

— Я же не о том, что протестовать, какой протест… А сделать хоть что-то обязан был. Для собственной гигиены. Ну, не знаю… Не должен был на кафедре оставаться. Соблазнился возможностью работать, дурак!

Нина молчала в темноте. Григорьев уже физически ощущал ее испуг. Она не хотела их слушать и не могла подняться и уйти. А они тяжко топтались по кругу в своем понимании-непонимании, сшибая, проламывая, раздавливая постройки ее мирка. Удобные, красивые постройки, казавшиеся ей такими прочными. И Григорьев почти жалел ее.

Димка опять взял бутылку «старки».

— Какой-то Новый год у нас дур-рацкий, — сказал он. — Как поминки. Ну почему мне так в мастера не хочется? Почему не лежит душа?

Он, кажется, совсем не захмелел.

— А помните новый шестьдесят четвертый? — спросил Марик.

— Мы же порознь встречали, — сказал Димка.

— Я помню, — ответил Григорьев. — По радио в десять вечера стали передавать «репортаж из будущего года» — из тех областей, где уже встретили. С Дальнего Востока, потом из Сибири. Так казалось интересно и остроумно… А те наши зимние каникулы помните? Последние каникулы, в вечерней школе.

Он обратился к Нине, ему хотелось втянуть ее в разговор:

— Тёма настаивал — заниматься. А мы с Димой взбунтовались: десять вечеров отдыхаем! Помню, морозы были. А мы ходили после работы по киношкам.

Нина молчала.

— А что мы смотрели-то? — спросил Димка.

— Самые новые фильмы. «Живые и мертвые», «Смерть Тарзана».

— А, помню! — кивнул Димка. — Чехословацкий, с артистом этим толстым.

— С Рудольфом Грушинским, — подсказал Григорьев.

— Господи, — вздохнул Марик, — уже семьдесят четвертый. Десять лет! Далеко нас отнесло. Как будто потоком. И кажется, не вдаль отнесло, а куда-то в сторону, в чужое время.

Нина молчала, отстранившись от стола. Григорьев уже не чувствовал ее испуга. Только отчуждение и решимость. Значит, он ошибся. Ее мир устоял. Она не позволила им его разрушить. Она просто не впустила их туда, они топтались под стенами.

— Знаете, — сказал Григорьев, — я читал о кругосветных экспедициях восемнадцатого века. Время Ла-Перуза, Кука. Уходили на много лет и — как на войну. Погибали в плавании от цинги, лихорадки, туземных стрел. Срывались в бурю с мачт, разбивались и тонули на шлюпках, когда отправлялись за пресной водой к незнакомому берегу. Если из плавания возвращалась половина команды, считалось нормально.