Эргали Гер - Наталья

Позавтракав, он пошел в прихожую одеваться, и тут опять зазвонил телефон.

— Это квартира Калмыковых? — заверещал пронзительный девичий голос. — Простите, это, наверное, Николай? Здравствуйте, это Костюгова говорит, жена Костюгова из отдела главного технолога, они вашу маму собираются провожать, а потом поминки, но ему нельзя пить, он запойный, понимаете, совсем нельзя! Проследите, пожалуйста! Его уволят, если он хоть раз еще прогуляет, Виктор Моисеевич лично предупреждал. Я вас очень прошу! Ни одной рюмки!

— Хорошо, — согласился Николай. — Только я не знаю вашего Костюгова в лицо — может, вы сами?..

— У меня ребенок грудной, восемь месяцев, я только позвонить выскочила! Вы там спросите, его все знают! — голос прямо-таки вонзался в ухо; Николай отставил трубку, пережидая верещание, потом сказал:

— Ладно, сообразим что-нибудь… Вы там это, успокойтесь, что — нибудь обязательно…

И положил трубку.

— Ну ты даешь, Костюгова, — пробормотал он, вбивая ноги в сапожки.

Мороз, похоже, отпустил, табло над проходной камвольного комбината показывало минус пять.

В автопарке ритуального комбината долго и нудно изучали его квитанции, наконец разыскали водителя — белобрысого парня с заспанным или просто мутным лицом — и сказали с ним ехать. Парень глянул на Николая, то есть на дубленку и прочее, забрал квитанции, подогнал к задам похоронного магазина катафалк — раздрызганный «лиазик» с широкой черной полосой по борту — выскочил, буркнул «пошли» и споро зашагал на склад. Николай старался не отставать. Пришли, нашли вчерашний, оплаченный, изнутри обитый серебристым мадаполамом гроб, и вдвоем отнесли в катафалк сначала гроб, потом крышку.

— По коням, — скомандовал белобрысый; вскочив в водительское кресло, он опять долго рассматривал квитанции, какие-то вернул Николаю, какие-то оставил себе, включил зажигание и лихо, отработанными виражами вырулил на Чкаловскую. Гроб заюзил и попытался съехать Николаю на ноги.

Улицы были запружены транспортом и людьми: победный созидательный поток катил во все стороны и трубил. Никому не было дела до их «лиазика», и Николай смотрел на улицы, на пешеходов с несколько странным ощущением, словно из автобуса-невидимки. На набережной они дважды попадали в заторы, их обгоняли прохожие, тогда слышны были скрип снега, даже обрывки фраз.

К моргу подъехали не со двора, а переулком. Вышли, шофер взбежал на резное белокаменное крыльцо, позвонил, поманил к себе Николая.

— Давай, — сказал он. — Давай заказывай.

Кованая железная дверь приоткрылась, выглянул вчерашний очкастый санитар, вдрабадан пьяный, добренький.

— За Калмыковой, — сообщил Николай.

— Угу, — промычал тот, с наслаждением втягивая в себя свежий воздух. — Щас, — подышал воздухом и исчез, оставив дверь приоткрытой.

Подъехал грузовик с брезентовым верхом, из него вывалила на крыльцо целая толпа мужиков, тоже требовали кого-то.

— Из района, — по номеру определил белобрысый.

Минут через двадцать кованая дверь распахнулась, мужики схлынули с крыльца, и санитар торжественно, с идиотской улыбкой от уха до уха вывез на обитой цинковым листом тележке нечто с открытым ртом и провалившимися щеками, наряженное в торчащие туфли и черное платье: труп старушки. Мужики роем загудели, засуетились.

— Не наше, — отворачиваясь, проговорил Николай.

Тут только он заметил, что транспорта в переулке много прибавилось: приехал еще один катафалк, и какой-то «рафик» нагло подрабатывал задом точнехонько под крыльцо.

— Ты давай, подшустри, — посоветовал водитель, — мне стоять некогда, на пол-одиннадцатого другой заказ.

Николай пошел на крыльцо, потоптался перед закрытой дверью. Минут десять спустя очкастый вывез другого жмурика, молодого оскаленного парня в мешковатом черном костюме — у соседнего катафалка взвыли, Николай подавил позыв к тошноте и дурным голосом заорал:

— Калмыкову давай, наша очередь!

Санитар, увозя тележку, кивнул.

Водитель сел в катафалк и включил мотор — должно быть, ноги замерзли. Подъехали еще две машины. Наконец дверь открылась, санитар выкатил на тележке очередное свое творение — дородного желтолицего мужчину; парни, топтавшиеся у «рафика», побросали сигареты и взялись за дело. Белобрысый, выскочивший было открывать заднюю дверь, аж притопнул от злости и скомандовал:

— Вымай гроб!

— Чего? — не понял Николай.

— Гроб вытаскивай! — заорал водила. — Меня, твою мать, люди ждут! Что мне, до вечера тут торчать? Вымай на фиг!

— Ты что, обалдел? — спросил Николай, сдуру соображая, как быть одному с гробом в этом поганом переулке. — Погоди, я пойду туда, разберусь. За мной не станет, клянусь!

— Я не обалдел, — впервые глянув Николаю в глаза, процедил белобрысый. — Это ты здесь торчишь, как пень на морозе. Даю тебе, — он взглянул на часы, — десять минут. Вчера надо было разбираться, сразу. Он же нарочно тянет, козел очкастый!

Николай бросился на крыльцо, ударился в дверь — заперто — побежал вдоль стены, вокруг часовенки, влетел в приемную, оклеенную плакатиками Минздрава, дернул дверь прозекторской — опять заперто; просунул руку в оконце, повернул замок, подал голос и пошел по коридору на вонь, на свет — в просторное, под высокими церковными сводами помещение, где на залитых светом оцинкованных столах лежали — о, Боже! — Николая шарахнуло по глазам, по мозгам, он пошел прямо на человекоподобного длиннорукого санитара, который один возвышался и колдовал над жутким желтовато-красным развалом человечины; что-то они говорили друг другу, санитар невнятно оправдывался: «ничего не знаю, никакой одежды не видел», — и приступал, шел потихоньку на Николая, выпирая его туловом из своего вертепа.

— Я вчера приносил! — орал Николай; санитар вытеснил его в коридор, нечаянно Николай заглянул в дежурку и сразу увидел в углу свою нетронутую авоську с одеждой.

— Вот же она! — вскричал он озаренно. — Тут же написано: Калмыкова!

— Откуда нам знать, чейная, — кося, бормотал санитар.

Николай выхватил конверт, показал надпись, достал из конверта червонец — санитар потянулся, отдернул руку, булькнул горлом и застенчиво, с придыханием прохрипел:

— Это н-нам, н-наше-е-ы-ы-ы…

— Сволочь, — вызверился Николай, отдавая червонец. — Немедленно одевай ее, понял? Немедленно! — И побежал прочь, на волю.

— Ну, сволочь! — поделился он с водителем. — Ну, скотина!

— Все в порядке? — спросил тот.

Николай кивнул.

— Давно бы так, — со скукой обронил водитель.

Тем не менее минут двадцать пришлось еще потоптаться, затем дверь отворилась и санитар, бормоча невесть что и кланяясь, не без кокетства вывез на крыльцо тележку. Узнав мамино платье, Николай скользнул по лицу взглядом и не сразу признал, а признав, похолодел, до того брезгливое, злобное, ведьмачье выражение было оттиснуто на этом чужом и мертвом, абсолютно чужом и все-таки мамином лице.