Джефф Дайер - Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси

У него в кармане лежал маленький цифровик. Джефф извлек его, собираясь сделать один из тех бесполезных и бездарных во всех отношениях снимков из серии «вечеринка в самом разгаре», где у всех обычно красные зрачки. Он включил ее, и она почему-то заработала в режиме воспроизведения, так что на экране возникла не мельтешащая вокруг толпа, а сделанная днем фотография — они с Лорой на Джудекке. Он наехал на нее зумом, убирая себя из кадра и приближая ее лицо, а потом только глаза — все ближе и ближе, пока они не перестали быть глазами, превратившись в галактику пикселей в момент Большого взрыва.

Рейс Лоры был в два часа пополудни. Сейчас же было одиннадцать утра. Он лежал на ее постели с больной головой, прижимая к носу бумажный платок, и смотрел, как она пакует вещи. Белое платье, а сверху красно-золотое, купленное ею в Лаосе (в месте, где он в жизни не был, но теперь хотя бы знал, как оно произносится), и, наконец, синее — все было аккуратно сложено в чемодан. Это походило на какой-то извращенный стриптиз наоборот и даже хуже — словно она собирала вещи в загробный мир, в жизнь-после-Венеции, в жизнь-после-него, оставляя его, как если бы он уже умер. На ее месте он попытался бы поменять рейс или, на худой конец, просто плюнул бы на пропавший билет и купил новый, на более позднюю дату. Но он был на своем месте. А она улетала. И уже почти все собрала.

Они обменялись электронными адресами и номерами телефонов, но так и не условились о новой встрече. Обычно получается, что это мужчины приходят и уходят, а женщины плачут им вслед, но тут почему-то бросали его, и если он хоть на минуту потеряет контроль, то вполне может расплакаться. Мысль об этом немедленно вызвала к жизни другую картинку: его крашеные волосы текут, как девичья тушь, пятная лоб и щеки черными разводами. Вчера он чувствовал себя римским императором, способным на все; сегодня из носа у него текла кровь, во рту была кислая сушь, голова горела и раскалывалась, и ему хотелось не то горько рыдать, не то выть. В семнадцать лет он прочел «Женщину французского лейтенанта» и был крайне впечатлен озвученным Фаулзом различием между викторианским восприятием мира: я не могу обладать этим вечно, и потому мне грустно — и современным экзистенциальным подходом: у меня это пока что есть, и потому я счастлив. Почему-то оно ему запомнилось, однако претендовать сейчас на экзистенциальное удовлетворение было бы абсурдом. В 2003 году, на пятом десятке, ему суждено было познакомиться со своим внутренним викторианцем. Здесь, в Венеции, он обнаружил, что, похоже, был последним здравствующим жителем той эпохи.

Он услышал, как Лора застегнула молнию чемодана — тот же самый звук, но громче и грубее того, когда он расстегивал ей платье. Это было везение, просто везение, что они так подошли друг другу в сексе, но стоило этому везению случиться, как оно тут же превратилось во что-то другое, не дававшее поверить, что все дело было только в нем.

— Вот тебе подарок, — сказала она, протягивая ему пакетик кокаина. — Там еще кое-что осталось.

Оно было ему так же нужно, как пуля в висок, которая была ему совсем не нужна, поскольку по всем ощущениям она там у него уже была. Вся его голова была одной сплошной раной, но сейчас хотя бы нос перестал кровоточить. Он швырнул скомканную салфетку в корзину.

— И не забудь стакан, — добавила Лора.

Он стоял на комоде, тонкий и дорогой, и выглядел точь-в-точь как икона в оранжево-голубых красках, которой он, по заверениям Лоры, не являлся. Джефф встал, завернул его в газетный лист и положил в пластиковый пакет.

Лора подошла к нему и поцеловала в губы. Они стояли обнявшись. Ее волосы слегка пахли городом. Она ни словом не обмолвилась о будущем, о том, когда они снова встретятся, — как, впрочем, и он. Он не стал это делать, потому что не стала она. Может быть, и она промолчала, потому что он ничего не сказал? Он не был в этом уверен, но чувствовал, оправданно то было или нет, что инициатива здесь принадлежит ей. Странная, глубоко современная форма близости — совершенно не викторианская, — когда проще лизать зад человека, чем спросить его, когда вы опять увидитесь. Когда я тебя опять увижу? Паршивая популярная песенка в исполнении какой-то паршивой поп-группы снова и снова крутилась в его пустой голове, набитой мыслями, но все равно пустой.

— Как я уже говорил, — изрек он наконец, — все было крайне приятно.

— Весьма.

— Лично я нахожу это настолько приятным, что не отказался бы повторить все еще раз.

Вот он и сказал или хотя бы начал эту тему.

— Я тоже.

— И когда это, по-твоему, могло бы быть?

— Не знаю. Но надеюсь, скоро.

— Но мы же не можем и на этот раз оставить все на волю случая. Нельзя рассчитывать, что мы просто где-нибудь столкнемся.

— Да, я знаю.

— В маленькой Венеции это могло сработать, но в масштабах всего мира, сама понимаешь, все ставки будут против нас.

— И тут ты прав.

Прижимая ее к себе, он чувствовал, как у него снова встает член — даже сейчас, когда эта история грозила перейти в разряд воспоминаний. Или в нечто обратное — в тоску по тому, что вскоре станет нереально маловероятным.

— Я могу приехать к тебе в Лос-Анджелес, — сказал Джефф. — Или куда бы то ни было, где ты будешь, когда отправишься путешествовать.

— Это было бы здорово.

— Так мы спишемся?

— Конечно.

Говоря это, они так и стояли обнявшись. Но теперь настало время отпустить друг друга, чтобы он мог взять ее чемодан и свой стакан, выйти из комнаты и втиснуться в крошечный лифт с этим дурацким призывом не царапать пластиковую оболочку.

Лора оплатила счет и выписалась из отеля. Дальше она собиралась дойти пешком до автобусной станции, но попрощаться они решили здесь, в крошечном скверике перед отелем с громким названием «Эксельсиор». Они снова поцеловались. Джефф вдохнул едва уловимый аромат ее волос, все еще новый, но уже такой знакомый. Потом она подхватила чемодан и покатила его к станции, а он пошел в другую сторону.

Куда? Какая разница. Он шел один сквозь удушающую венецианскую жару. Она уехала, а он перекочевал из «плюс один» в «минус один». Оставалось только идти куда-нибудь, вот он и шел один через пустой людный город. Так бывает, когда плаваешь в море и вдруг из прибрежной теплой воды попадаешь в полосу ледяного течения. Только что он был в шумном, густонаселенном районе, а сейчас улицы совершенно пусты и вокруг один только солнечный свет. Было бы облегчением повстречать сейчас сербских карманников, подраться с ними, потерять сознание и очнуться в канале. Но ни их, ни, хвала небесам, кого-нибудь из знакомых поблизости не оказалось.

С момента пробуждения Джефф чувствовал дикую усталость — как много лет назад, когда он впервые оказался в Венеции и провел ночь на вокзале. После часа ходьбы он достиг такой степени усталости, какая бывает лишь во сне, когда идешь и идешь — и никуда не можешь прийти. Он был в мертвой зоне туризма, где прогулка превращается в муку, а каждый шаг требует усилий десяти. Воздух наполнил нежный колокольный звон. По мере приближения к его источнику — церкви, которой он раньше не видел, — перезвон превратился в золотой водопад, безжалостно обрушивающийся на его пустую голову.