Джефф Дайер - Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси

А еще в нем был я, старейший долгожитель «Вида на Ганг». Я был единственным, кто был в курсе этого обстоятельства, по той простой причине, что никто не жил тут так подолгу. Приезжаете вы, скажем, во вторник и видите, что тут уже обосновалось некоторое количество постояльцев. Вам и невдомек, что я видел, как все они прибыли, так же как и вы сейчас, и увижу в свое время их — и ваш — отъезд. Такой вот бесконечный мир.

Я прожил в «Виде на Ганг» достаточно долго, чтобы убедиться в правоте Ананда Сети: это действительно был один из лучших мировых отелей. А все потому, что, как объяснил мне его владелец по имени Шашанк, «мы понятия не имеем, как управлять отелем». С большинством отелей, в особенности категории люкс, все очень просто: они выкачивают из постояльцев деньги. Каждое желание, каждая прихоть могут быть мгновенно удовлетворены — правда, за это приходится порядком раскошелиться. За время своего пребывания в «Виде на Ганг» я съел немереное количество ланчей, завтраков и ужинов, постоянно заказывал соки, чаи и — десятками — бутылки воды. Заинтересовавшись в какой-то момент, во что мне это обойдется, я спросил Камаля, одного из приветливых, улыбчивых непальцев, работавших в отеле, ведут ли они какой-то подсчет всего, что я тут потребляю. Нет, как оказалось, это я должен был все записывать, вот только они забыли выдать мне для этого специальный бланк. Камаль немедленно извлек откуда-то нужную бумажку и сказал, что я могу начать с сегодняшнего дня. Протягивая руку за бумажкой, я услыхал позади какой-то шорох и, оглянувшись, увидел крысу, которая тут же юркнула за шкаф.

— Не обращайте внимания, — сказал Камаль. — Она тоже гость.

В главном зале отеля висел портрет отца Шашанка в возрасте тридцати с чем-то лет и в весьма импозантном костюме. Этот портрет напоминал шпионскую картину в каком-нибудь фильме, где через нарисованные глаза проглядывают настоящие, шпионя и подсматривая. Именно тут в полусоседской обстановке, способствовавшей сближению гостей, подавались ужины. По мере того, как люди съезжались и разъезжались, сходились и расставались, царившая в отеле атмосфера все время менялась. Комбинации и национальный состав гостей никогда не повторялись. Пару дней доминировали французы: они ужинали вшестером за большим обеденным столом, болтая по-французски и невольно создавая у всех остальных ощущение, что мы во Франции, сами того не желая. После их отъезда в большинстве оказались американцы, живо демонстрировавшие окружающим свое дружелюбие и хорошие манеры. Иногда вдруг объявлялся какой-нибудь одинокий японец. Или же это могли быть индийцы, пара немцев, любопытные скандинавы, экспрессивные итальянцы. Потом наступил период, лишенный явно выраженных или неоспоримых признаков, когда круг людей, понаехавших со всего мира, был вполне разношерстным (большей частью одиночки и лишь иногда пары). При любом раскладе как минимум один человек обычно болел и отсиживался у себя в комнате, незримый и несчастный. Все откуда-то приехали и куда-то потом направлялись. Все рассказывали о поездах, тумане и, конечно, задержках. У всех были свои любимые места и места, где они чем-то заболели. У каждого были свои анекдоты; каждый знал что-то такое, что и все остальные.

По вечерам я ужинал в отеле. Было приятно встречаться с людьми; иногда после десерта мы не расходились, а сидели и болтали, хотя ужины эти никогда не перерастали в нечто большее. Если кто-то желал под вечер выпить пива на террасе, в магазинчик, что на рынке, посылался мальчишка купить бутылку «Кингфишера», но в самом отеле алкоголь был под запретом. Для людей, привыкших сочетать социальную жизнь со спиртным, отсутствие вина за ужином означало, что окончание трапезы было и окончанием вечера. Сидеть же с пивом на террасе после наступления темноты было еще слишком холодно. Так что мы желали друг другу спокойной ночи, рано шли спать и перед сном читали в постели, предвкушая новый рассвет.

Тем не менее я не страдал от одиночества. Поскольку «Вид на Ганг» был подороже большинства других мест на реке, гости тут были чуть постарше или, по крайней мере, смешанных возрастных групп, так что я легко курсировал между ними как какой-нибудь переходящий вымпел.

И все же я был вне себя от радости, когда Даррелл снова объявился в Варанаси. Мы провели тогда вместе всего пару часов, но, когда однажды ближе к вечеру он возник на террасе — «Эй, привет, приятель!» — ко мне словно бы вернулся старый друг. Волосы у него были такими же короткими, как в тот раз, будто и не отросли за эти пару недель. Он теперь тоже жил в «Виде на Ганг», хоть и в номере на первом этаже. В ожидании лучшего варианта ему пока что приходилось ютиться в клетушке без окон, расположенной с тыльной стороны отеля (как говорят индусы, «в задней половине»). Мы заказали черного чаю и долго говорили о том, где он побывал и что происходило тут в его отсутствие. Как если бы мы сидели в какой-нибудь забегаловке в его пыльном родном городке на Среднем Западе, и он только что вернулся из большого мира, порядком попутешествовав, пока я оставался дома, работая на бензоколонке или в хозяйственном магазине.

На обратном пути в Варанаси он завернул в Бодхгаю, где Будда достиг просветления. Даррелл собирался пройти пятидневный ритрит, но выдержал только одну ночь. В плане энергетики это было одно из самых сильных мест, в которых ему доводилось бывать, — а ему не терпелось уехать. В Бодхгае каждый был либо монахом, либо нищим, либо туристом — и всех их было в избытке. В городе были специальные точки, где за сторупиевую купюру давали девяносто монеток по одной рупии, чтобы их можно было раздать такому же количеству нищих — и этого бы еще не хватило.

— Что мне в этом понравилось, так это наценка, — сказал он. — Десять процентов — очень просто считается.

— Жаль, я не знал, что ты возвращаешься, — сказал я. — Попросил бы тебя привести мне монеток. В Индии мелочь лишней не бывает. Мог бы взять за услугу еще десять процентов, чтобы поиметь свой интерес.

— Но десять процентов от девяноста — это девять. То есть расчеты сразу усложняются. До тебя бы доехала восемьдесят одна рупия.

— И теперь эта сделка уже не кажется мне такой выгодной. Может, понизим твою квоту до пяти?

— Пяти от девяноста? Это бы я еще подумал.

— И то верно. Мы уже начинаем мелочиться.

Это была, конечно, просто болтовня, но вместе с тем — первый разговор такого рода за долгое время. Впервые я мог говорить с человеком, инстинктивно понимающим другую разновидность математики, ту, что люди обычно не схватывают: что можно быть одновременно и стопроцентно искренним, и стопроцентно ироничным. Я чувствовал себя в таком разговоре как дома. И тогда я подумал, что хоть и говорил, будто не страдаю от одиночества, все же я его порядком ощущал.