Джефф Дайер - Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси

Я не увлекался ни медитацией, ни йогой, но попробовал использовать в тех же целях айпод: прослушивание индийской музыки как средство контролировать индийский шум и гам. Работало это не всегда. Когда идешь куда-то, отгороженный от мира наушниками, ты не реагируешь на крики: «Лодку?», «Лодку, мистер?» — а это значит, что твое внимание будут привлекать иными способами: тычками, толчками и потягиванием за рукав. Чтобы избежать бесконечных предложений лодки, я взял лодку. Часовое путешествие по реке — прекрасная возможность раствориться в раге [158] Рага — индийская музыкальна форма, развивающая одну мелодическую идею, одну эмоцию. . Однако уже через пару минут я заметил, что лодочник все время шевелит губами. Не обращать на него никакого внимания было бы как-то невежливо. Я вытащил из ушей наушники. Каждый индийский лодочник, сколь бы ни были ограниченны его познания в английском, непременно желает выступить еще и в роли гида. Поэтому, указывая пальцем на знак «Джайн-гхат», он любезно сообщил мне, что мы проплываем мимо Джайн-гхата. Я улыбнулся и вновь надел наушники. Методика ведения тура была хорошо отработана. На каждом гхате алгоритм повторялся: «гид» указывал на табличку и зачитывал ее текст. Я понял, что проиграл, и сидел в лодке, взятой исключительно ради того, чтобы послушать музыку, не мешая лодочнику декламировать названия многочисленных гхатов.

Когда же все получалось, то было просто божественно. Как будто я участвовал в кампании по расширению влияния бренда «Apple» на доселе неизведанные области всемирного бессознательного (то есть рынка). Лодка скользила мимо погружающихся во тьму гхатов, а на меня накатывали тихие жалобы саранги [159] Саранги — индийский смычковый инструмент. . Султан-хан играл рагу «Йемен». Течение было достаточно сильным, чтобы лодочнику оставалось лишь слегка шевелить рулем. Спускались сумерки. Мимо лодки плыли плошки с огнем. Дальний берег растворился; скоро появятся первые звезды. Вдоль западного берега реки дугой выгнулся город. Точно так же мог выглядеть берег любого популярного среди туристов места — например, Амалфи — во время перебоев с электричеством: всего несколько огоньков в домах, оборудованных электрогенераторами, и только вдали — негасимые костры Маникарники. Под тягучие звуки саранги и трансовый ритм таблы [160] Табла — ударный инструмент, ритм-секция. , мы миновали дохлую кошку, дрейфующую по течению, словно маленькое темное полено.

Собаки в Варанаси всегда приводили туристов в состояние священного ужаса. Но даже в этом городе шелудивых псов один был форменным призером этой выставки, ее наишелудивейшим кошмаром. Он обитал в районе Маникарники и был покрыт такими язвами, что просто не мог сидеть спокойно. В изобретении самых изощренных способов почесывания различных частей тела он не знал себе равных. Под различными частями я на самом деле подразумеваю тело целиком. Даже хвост у него был в нарывах. Явно практикуя некую форму кундалини-йоги, он хватал хвост в пасть и тягал туда-сюда между зубами, словно пытаясь освежевать. Голову и уши он чесал, как все, задней ногой. Спину он чесал об ступеньку лестницы. Его бытие целиком состояло из прискорбной самсары бесконечного зуда и чеса. Местами шерсть с него полностью слезла, обнажив большие проплешины розовой, выглядевшей ужасающе по-человечески кожи. Похоже, механизм реинкарнации дал серьезный сбой, и собака, которой этому перерожденцу надлежало воплотиться, все еще оставалась наполовину человеком — или наоборот. И потому его физические мучения выглядели манифестацией куда худших психологических мук подвешенности между двух видов, двух жизней.

Обезьяны же, напротив, чувствовали себя в своей шкуре как нельзя лучше, в полной гармонии с собственной обезъянностью. Мы как раз прогуливались с Дарреллом и Лалин возле Мунчи-гхата, когда мимо, словно стая призраков из ночных кошмаров, пронеслась целая банда макак.

— Дикая свора, — проворчал Даррелл.

— Вот после такого и выпустили Закон об антисоциальном поведении, — заметил я.

— Униженные и оскорбленные наносят ответный удар, — подытожила Лалин.

Да, они были всем этим. Они были полной противоположностью богов, и тем не менее один из них был богом. Я видел оранжевый ком бога в синем храме на Мунчи-гхате, оранжевый ком, граничащий с абстракцией. Мы все трое отступили назад, пропуская скачущую мимо орду обезьян, срывавшую по пути какое-то вывешенное для просушки белье, а после взметнувшуюся волной на каменную стену дома. Как будто Кубок Лиги в этот раз проводился среди другого подвида приматов и принял совсем уже дикие формы. Некоторые до верха не долетели, но со второй попытки благополучно присоединились к остальным, и эта бушующая лавина покатилась дальше.

— Прямо-таки «Пески Калахари» [161] Одноименный роман Уильяма Малвихилла (Mulvihill) и поставленный по нему фильм 1965 г. , — пробормотал Даррелл.

Но вряд ли это было так. Все соглашались в том, что обезьяны опасны, но никому и в голову не приходило что-то с ними сделать, не говоря уже о том, чтобы изгнать их из города или вовсе уничтожить. Дойди дело до открытой войны, в ней был бы лишь один победитель. Зато в партизанских стычках они беспрепятственно преследовали и донимали людей и без конца одерживали мелкие, обычно как-то связанные с бананами, победы. Но хотя в целом у обезьян была дурная репутация, я ни разу не видел, чтобы они причинили кому-то прямой вред — напали, поцарапали или укусили. Усиливая общую нездоровую атмосферу, они в то же время как-то оживляли обстановку, хотя уж если Варанаси в чем и не нуждался, так это в оживлении обстановки.

С тех пор как я стал свидетелем попытки кражи святого дорожного атласа, обезьяны стойко ассоциировались у меня с его владельцем — проповедником у съемочной площадки. И вот сейчас, едва обезьяны скрылись из виду, как мы опять с ним столкнулись — на этот раз у Тулси-гхата. У него были какие-то ужасные проблемы с голосом — он едва мог говорить. Лалин тихонько сообщила нам, что эти проблемы, скорее всего, явились итогом некой бурной сцены или, проще говоря, склоки — разумеется, из-за денег, — в пылу которой она его накануне наблюдала. Как бы там ни было, сегодня он только сипел и хрипел, и иногда кашлял, призывая, по всей видимости, целительные силы бога Стрепсилса. Вряд ли его слушатели могли понять хоть слово, но это было и неважно, ибо словами он не пользовался, перейдя на до- или поствербальный план хрипов, скрежета и хрюков. Было непохоже, чтобы он рассказывал о чем-то благостном. То просветление, во власти которого он пребывал и которое стремился передать ученикам, скорее носило жесткий и мрачный характер. Все, наверное, как обычно: делай то, не делай этого. Или, может, я несправедлив: возможно, он был сказителем и говорил о том, как важно хорошо обращаться с животными и женами и не таить зла, чтобы не переродиться в ближайшем термитнике. Или же он рассказывал им историю своей жизни — о том, что привело его на этот хриплый путь. Даже будучи тенью былого оратора, он все равно оставался почтенным мужем, способным управлять толпой и удерживать внимание в условиях конкуренции, которая, впрочем, не всегда была жесткой.