Вильхельм Муберг - Мужняя жена

Мэрит оглядывается на прошедшее и ужасается, смотрит вперед и отшатывается, холодея… ужасается еще сильней. Быть двоемужницей, не знать, чье дитя родишь, лгать и утаивать правду от обоих… Эту жизнь она уже вытянула в паутинку и чуть не сошла в могилу. Что же будет дальше? Что станется с нею?

Наступила страдная пора, в деревне жнут пшеницу.

Лето отдает последние остатки тепла, которое дрожит над желтеющими с каждым днем нивами. Скоро зерно будет готово полечь — твердый, спелый колос с угрозою повис, заставляя нагибаться тоненькие слабые стебли. Если стебель сломается под этой тяжестью, колос упадет на землю, и тогда он может не попасть на гумно. Птицы склюют его, люди затопчут. А хлеб насущный негоже скармливать птицам или давать ему гнить в земле.

«Пшеница полегает» — и сразу в деревне начинают точить серпы для всех крестьянок, что в силах работать. Все они отправляются на поле жать пшеницу, покуда колос еще не сломил стебель.

Залитые горячим солнцем, золотятся за деревней масляножелтые пшеничные поля. Крестьянки ходят, согнув спины, срезая стебли пшеницы у самого корня; они жнут с голыми руками, на каждой лишь безрукавка да юбка; стучат надетые на босу ногу деревянные башмаки — босиком не пойдешь жать, наколешь ноги об острое жнивье. Одна крестьянка вяжет снопы на трех или четырех жниц. Низко приходится нагибаться жницам, чтобы достать до самых корней; солому берегут, оставляют до того короткое жнивье, что просвечивает черная земля. Они собирают снопы и, распрямив спины, связывают их. Снопы лежат рядами у них на пути, повернутые срезанной стороной к жницам, колосом — от них. Если идешь по сжатому полю, гляди, куда ступаешь. Наступишь на колосья снопа — значит, топчешь хлеб.

Время от времени приходят мужики и ставят снопы в длинные ометы на просушку. Снопы стоят по два, поддерживая друг друга своими колосьями: упадешь ты — упаду и я. По двое стоят снопы ряд за рядом. Последними приходят ребятишки, они собирают опавшие и оброненные колосья в корзины. Хватит испечь пшеничную булку в конце дня. На колосках — колючая борода остьев. Она колет и царапает нежные ребячьи пальцы.

«Пшеница полегает» — и долгими жаркими часами сгибаются спины, жикают серпы. К вечеру, когда в траве на межах поют-стрекочут кузнечики, ярко-желтые полотна нив съеживаются. Сейчас, когда пшеница налилась и стала твердой, жнут, покуда не сядет солнце, покуда не выпадет вечерняя роса.

Мэрит вышла на поле Повеля. Время исцелило ее, она снова на ногах. Мэрит молода и сильна, оттого-то и могла она, верно, позволить не беречь себя. Время от времени ее все же начинает, однако, одолевать слабость и в руках нет прежней силы. Но раз пришла пора жатвы, приходится поднатужиться, да к тому же ей уже под силу выйти на поле. Правда, спину сильно ломит — снопов позади выросло уже порядком. Мэрит и Тура жнут, Повель вяжет снопы и ставит их на просушку. Жать — дело не мужицкое.

На поле тишина, пора горячая, отвлекать друг друга разговорами не время. Каждый думает о своем. Повель старательно считает снопы и гадает, сколько ометов он поставит в нынешнем году. И сколько ему достанется от отца… Наследство еще не делили, но свою долю пшеницы он получит из дому… Он поглядывает на солнце — до чего же быстро оно садится, аж досада берет. Вечно дня не хватает, чтоб переделать все дела, как задумал было. Когда хлеба вызрели, день бы надо сделать для крестьянина подоле.

Служанка тоже смотрит на солнце, что остановилось на небе и ни чуточки не двигается. Хозяин считает ометы, а она — часы до того, как на поле выпадет роса. И, подумать только, солнце с места не двинется, видно, никогда не сядет… Неужто оно не может сжалиться над тем, кто гнет спину на поле от зари до зари?..

О чем думает Мэрит? Она не считает ни ометы, ни часы. Она вяжет сноп и осторожно кладет его на землю. Это поле ее и Повеля, это зерно ее и Повеля. Она напрягает все силы, чтобы помочь снять урожай, хотя еще не успела окрепнуть. Но земля и то, что растет на ней, требуют помощи ее рук.

А Хокан требует, чтобы она бросила все это. Как услышал про то, что она натворила, стал еще настойчивее. Что делать, ей пришлось открыться ему. Стоило им повстречаться, как она не смогла устоять. Слишком тяжкой была для нее мука носить в сердце тайну от него. Как только он пришел, ее так и потянуло сказать ему все, как есть. До чего же сладко было ей снова прильнуть к нему. Слова сами полились потоком из ее уст. И после стало на душе так легко и отрадно. Все, что она скрывала от Повеля, не тяготило ее столь сильно, как эта единственная тайна от Хокана. А все оттого, что он люб ей. Им и так в жизни много приходится лгать, пусть же хоть друг другу они будут всегда говорить правду.

Так Хокану довелось узнать, отчего она сильно хворала и лежала в постели. Тут он так сильно сжал ее, словно хотел уберечь от беды: а вдруг она лишилась бы жизни! Или покалечила себя на веки вечные! Вдруг он потерял бы ее! И как только она посмела! Ведь она знает, что без Нее ему не жить. С нею он может поделиться всем на свете, ей он может сказать больше, чем всем людям на земле, при виде ее слова сами срываются у него с языка. Как же посмела она такое натворить!

— Сама того не ведаю! Я голову потеряла с горя!

Она стала просить у него прощения. Ведь, может, это был его младенец, а она выкинула его. Теперь уже не узнаешь, чей он был; а может, ему досадно, что он никогда так и не узнает правды. Худо она поступила.

Но думает Хокан лишь об одном: она чуть не лишилась жизни, и больше такого с ней не должно случиться из-за него. Теперь им это будет уроком, сами во всем виноваты.

— Твари мы презренные, — говорит он. — Твари трусливые.

— Это я труслива, — всхлипывает она у его груди.

— Наперед будешь знать.

— Да уж я заглянула беде в лицо.

— Уходи со мной! Слышь, уйдем!

Да, он хочет, чтобы она бросила Повеля, он и прежде требовал этого и будет требовать, покуда она не послушает его. Он давно уже твердо решил уйти из дому и взять ее с собой. Может быть, они бы уже ушли отсюда, кабы не ее болезнь, которую она сама себе причинила. Ведь в Хэгербеке его удерживает лишь она одна. Если бы она только согласилась, он в любой день ушел бы отсюда. Ему уже давным-давно опостылело красться, прятаться и лгать. Если они убегут отсюда, то сразу станут свободными. А пока остаются здесь, должны каждый день бояться, что все откроется. Теперь-то она должна уйти с ним…

Хокан говорит так, словно у него есть несколько лошадей, запряженных в повозки, что стоят и ждут их: садись, поехали, все готово! Он говорит так, словно у него есть господский двор, куда можно привезти ее. А у него нет даже избы в лесу на горушке. Он говорит так, будто у него денег полная мошна. А что у них есть? У нее самой есть лишь одна вещица, которую можно продать, — серебряный подвенечный пояс. Стоит он денег немалых. Но это украшение издавна принадлежало ее роду и досталось ей в наследство. Его носили все невесты в роду и надевала она сама. Оно словно бы принадлежало не ей одной, а всем невестам до нее. И если она лишится серебряного пояса, то как бы опозорит их всех: последняя невеста убежала от мужа, продала свой пояс и жила в блуде с чужим мужиком.