Вильхельм Муберг - Мужняя жена

Элин ушла, покуда его не было. Он сказал, что она может уходить в любой день, ведь она ему больше не нужна. Но она сильно торопилась, уходя, и оставила свой сундук. И почему она ушла, не сказав ему ни слова?

Элин… «Она правду сказала…» — ясное дело! Он вспоминает слова Повеля. Он до того еще не спрашивал себя, кто предал их. Стало быть, Элин. Она ходила здесь, подслушивала, подкарауливала, высматривала, вынюхивала, все время совала нос в его дела. И не смогла умолчать о том, что узнала. Неужто хотела отомстить ему за то, что ей не пришлось здесь остаться? Иначе что ей за дело? Она пошла к Повелю, а после не осмелилась показаться ему на глаза. Чудная была она в последнее время, он никак не мог ее понять.

В сердце у Хокана нет к ней гнева. Он ей отказал от места, плату ей выдал сполна, как положено. Так оно и лучше. Теперь, уходя из деревни, он может вставить ключ в замок и запереть пустой дом.

Дом Хокаца становился все более пустым день ото дня. Теперь он ходит по нему один. Как странно здесь пахнет запустением. Этот запах ударит в нос и ленсману, когда тот придет, чтобы забрать его имущество за долги. Останутся дом и земля, у них скоро будет новый владелец. Верно, он лучше распорядится усадьбой. Хокан никогда не позволял этому наделу властвовать над собой, он не терпит хозяев и господ. Он был свободным от своей земли, оттого и не был хорошим крестьянином, он не из тех, кто сгибается в рабстве перед землею вместо того, чтобы быть ее хозяином.

И ни капельки не защемит у него сердце, когда его вычеркнут из списка податных Хэгербека. Он лишь боролся со своим имуществом, податями, налогами и всеми законами, какие придумали люди, земля не приносила ему радости. Он не хочет больше быть рабом, уйдет в лес, чтобы стать свободным. Разве он не из рода свободных? Разве он не потомок Ингеля Силача? Разве в нем не течет кровь свободных вирдов?

Ингель Силач ступил в бездонную трясину, и его засосало. Но он спасся, бы, кабы закричал, позвал людей на помощь. Но он не закричал, слишком гордый был, не хотел никому быть обязанным за спасение своей жизни, ведь прожил он ее свободно, по своей воле, а воля у него была железная. Ингель Силач ушел в лес в другое время: тогда люди, жившие в деревнях, не имели такой власти над каждым человеком, как теперь. Нынче не так-то легко ходить по лесам и не затронуть чужого права. Честный человек не может водиться с отпетым ворьем. Его смелость будет стоить ему тяжких трудов и лишений. Но ведь есть же воздух, чтобы дышать, солнце, что светит, есть никем не припрятанный валежник, что горит и греет, откормленные в лесах тяжелые тетерева еще играют в ветвях. Да ведь и надо чем-то платить за самое большое и святое право человека: быть хозяином самому себе и своей жизни.

Человек покидает деревенскую огороженную и тесную жизнь, чтобы бродить по лесам. Он не хочет жить, как ему указывают другие, ему не по душе их свычаи и обычаи и вся их жизнь, унаследованная от дедов и отцов, он не хочет слушать, что ему велит хор голосов всей деревни.

Такие люди бывали и прежде, в любые времена рождался на свет подобный человек.

И вот Хокан собирает последние пожитки, что остались в доме. Он проголодался, нашарил корку хлеба и стал есть. То и дело подходит он к окну и смотрит на тот самый дом. В окнах все еще горит свет. Что-то там творится? Что он с ней делает?

Ну не дурак ли он, не вовсе ли ополоумел? Повель победил его, и жена осталась с ним. Теперь Мэрит владеет один, но не он. А какое ему дело до того, чем владеет другой?

Свершилось, прощай — вот как она кончилась, его радость! Тяжко будет ему думать о том, нет ничего тяжелее: он потерял ее. Как ему снять эти оковы и забыть о том? Пусто все вокруг него, пусто и у него в душе, пуста его жизнь. Завтра ее с ним не будет, не будет и послезавтра, на третий, на четвертый день. И на тысячный день после завтрашнего дня. А он все будет думать о ней. И никогда не наступит тот светлый день, когда он скажет: завтра она будет с тобой! Все дни будут лишь твердить ему: без нее! Без нее! Все дни, проклятые заранее, будут твердить ему одно и то же: один. Без нее.

Приневолили его уйти от той, с кем и будни были праздником. Уйти и оставить ее с человеком, чье сердце не ведает, кто она есть на самом деле. Стоять и смотреть, оборотившись на былую радость.

Конец празднику. Жестокая, холодная пустота простирается перед ним.

А неотвязные видения никогда не покинут его: ее лицо — зеркало жарких любовных утех, ее смех, когда блаженное безумие уносит прочь, ее тело, отданное ему, льнущее к его телу. Видения эти станут отравлять ему дни и ночи. Насмехаясь над ним, станут они рассказывать о том, что было когда-то. Снова и снова будут они являться ему, говорить о былом без пощады. Ведь у видений нет к человеку жалости.

Он будет стоять и глядеть на свои руки, и они скажут ему: «Мы — твои руки, мы ласкали ее тело, нежное, как лепестки цветов. Мы ничего не запамятовали, хочешь расскажем тебе?» И когда он дотронется до своих губ, они скажут ему: «Мы — твои губы, мы погружались в ее губы и тонули в них, словно в горячей волне безумия. Да, мы должны поведать тебе о том блаженстве, кому ж, как не нам, о том рассказать тебе». Так и тело его, и душа будут тосковать по ней. А больнее всего будет ему думать: то, о чем он так тоскует, не сгинуло, а есть где-то на белом свете.

От людей он слышал про мужчин, что убивали женщин, покинувших их. И ему ясно теперь: они хотели стать свободными. Не могли стерпеть, чтоб утраченное ими, то, чего им так недоставало, обитало на земле.

И Хокан снова подходит к окну: целую ночь, что ли, будет гореть свет в этом доме? Наконец-то погасили. Сейчас он вставит ключ в замок и уйдет.

Коптят сальные свечи в спальной горнице Повеля, летит сажа на доски потолка. Никто не снимает нагар, хотя и муж и жена дома. Муж сидит посреди комнаты за столом, жена скорчилась на припечке. Он сидит хозяином дома, она — бродяжкой-побирушкой.

— Настал твой черед!

Настал черед соблазненной, позабывшей честь и совесть жены. Повель то бормочет что-то тихо себе под нос, будто она недостойна слушать его слова, то орет криком, будто понукает скотину:

— Отхлещу тебя хорошенько! Будешь знать!

Ничего другого она и не ждала; в мыслях ей уже представлялось, как хлыст свистит, хлещет и обжигает ее кожу. Она ждала этого наказания. На его слова у нее лишь один ответ, она бормочет, словно во сне: «И поделом мне!» Она не защищается, не просит прощения, признается во всем.

Однако ничего толком Повель за целый час не успел придумать. Нерешительность сбивает его с толку.

Тяжко и жестоко обманули его. Но обида такова, что мужу неохота, чтоб люди узнали о ней. Не хочет он, чтобы его жалели за то, что не сумел держать жену в узде. Не станет же он плакаться, что жене мало его одного и она нашла себе другого. Какой же мужик захочет срамить себя. Он думает, как бы защитить свою честь. Кабы у Повеля украли добро, так не стыдно было бы поведать людям о пропаже. Но тут пропажа иная, коли это добро не сберег — стало быть, не сберег чести. А у Повеля и года супружества не прошло, как он не сумел сберечь чести.