Дэвид Митчелл - Блэк Свон Грин

Мне было так стыдно, что Палач без проблем заблокировал слово «простите». Но в то же время я был ужасно зол на себя, зол настолько, что силой вырвал «Простите!» из лап Палача; и когда произнес его, то пожалел – мое извинение прозвучало слишком громко и грубо.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Джейсон Тейлор. – Пробормотал я. Мне хотелось плакать.

– Джей… кто? Говори четче! Мои уши так же стары, как и я. У меня в комнате нет спрятанных микрофонов, чтобы запиывать твой шепот.

Я ненавидел свое имя.

– Джейсон Тейлор. – Безвкусное, как жеванная бумага.

– Если бы ты был «Адольфом Гробовским» или «Пием Шваброголовым», это бы вполне объясняло, почему ты взял псевдоним. Но, скажи мне, зачем ты прячешь «Джейсона Тейлора» за именами двух людей – недосягаемого символиста и латиноамериканского революционера?

– Чего?

– Элиот! Ти-си Элиот! Боливар! Симон Боливар!

– «Элиот Боливар» просто звучит более… поэтично.

– Что может быть более поэтичным, чем «Джейсон», древнегреческий герой? (*по-английски «Джейсон» равен греческому «Ясону»*) Кто создал европейскую литературу, разве не Греки? Элиот и все остальные поэты – они всего лишь воры, расхитители греческих могил, я тебя уверяю! И кто такой поэт вообще? Ведь поэт – это портной, он шьет свои тексты из слов. (*фамилия главного героя «Tailor» - в буквальном переводе означает «портной»*) . Поэты и портные соединяют то, что никто другой не может соединить. Поэты и портные скрывают свое ремесло в своем ремесле. Я не верю тебе, Джейсон Тэйлор. Я думаю, ты взял псевдоним потому, что поэзия для тебя – это постыдная тайна. Я права?

– «Постыдная» – это не совсем то слово.

– Да? А какое слово тогда «совсем то»?

– Писать стихи – это… – я огляделся, – как-то… по-гейски.

– Гейски? Что это значит?

Это было безнадежно.

– Писать стихи – это… это занятие для жалких и убогих долбоящеров.

– То есть ты «жалкий»?

– Нет.

– Тогда, значит, ты «убогий долбоящер»? Что бы это ни значило…

– Нет!

– Тогда твоя логика мне не ясна.

– Ты можешь писать стихи, если твой отец – великий композитор, а твоя мать – аристократка, но ты не можешь писать стихи, если твой отец менеджер сети супермаркетов и ты ходишь в обычную, среднюю, деревенскую школу.

– А-а. Что ж, это правда. Ты боишься, что волосатые варвары не примут тебя в свое племя, если ты поэт.

– Ну, да, более или менее…

– Более? Или менее? Как именно?

(Иногда она невыносима.)

– И так, и так.

– И ты хочешь быть одним из волосатых варваров?

– Я ребенок. Мне тринадцать. Вы сказали, что это несчастный возраст, и вы правы. Если ты не с ними, значит ты – против них. И они превратят твою жизнь в руины. Как они уже сделали с Флойдом Челеси или Николасом Брайаром.

– Вот теперь ты говоришь, как поэт.

– Я не понимаю. Что это значит?

(Мама уже давно сказал бы мне: «не смей говорить со мной таким тоном!»)

– Это значит, – мадам Кроммелинк выглядела очень довольной, – что ты выражаешь себя с помощью слов.

– Что это значит?

– Это значит, что ты честен.

– Любой может быть «честным».

– Да, легко быть честным, когда говоришь о чем-то незначительном. Но честно говорить о боли – это сложно. Хм. Значит, ты хочешь жить двойной жизнью. Один Джейсон Тейлор хочет заслужить одобрение волосатых варваров. Но другой Джейсон Тейлор – это Элиот Боливар, он хочет заслужить одобрение литературного мира.

– Думаете, это невозможно?

– Если ты хочешь быть просто рифмоплетом, – вино медленно вращалось в ее бакалее, – тогда очень даже возможно. Но если ты – настоящий художник, – она подержала вино во рту, как жидкость для полоскания рта, и проглотила. – Тогда невозможно. Если ты врешь миру о том, кто и что ты есть, твое искусство будет вонять этой ложью.

Я не знал, что ответить.

– Кто-нибудь еще читал твои стихи? Учитель? Лучший друг?

– Вообще-то, только вы.

В глазах у мадам Кроммерлинк появился этот блеск. Не просто отражение чего-то в комнате, но блеск идущий изнутри.

– Ты прячешь свои стихи от любимой?

– Нет.

– «Нет», в смысле «не прячешь», или «нет», в смысле у тебя нет любимой?

– У меня нет девушки.

Быстро, словно разговор наш был игрой в скоростные шахматы, она спросила.

– Ты предпочитаешь мальчиков?

Не могу поверить, что она задала этот вопрос (хотя, кого я обманываю? Многие думают, что я из этих).

– Я нормальный!

Она барабанила пальцами по стопке газет, в которых прятались мои строчки. Ее взгляд говорил: «а нормальный ли?»

– Вообще-то мне нравится одна девочка. – Сказала я, чтобы доказать свою нормальность. – Дафна Маддэн. Но у нее уже есть парень.

– Уху? И этот ее «парень», оно поэт или варвар? (она улыбалась – была довольна тем, что хитростью смогла вытянуть из меня имя моей любимой)

– Росс Уилкокс – дебил, а не поэт. Но если вы хотите предложить мне написать стихотворение для Дафны, то забудьте об этом. Надо мной вся деревня будет смеяться.

– Конечно, будет, если ты напишешь убогую поэмку, начиненную Купидонами, стрелами любви и прочими cliché. Мисс Маддэн так и останется со своим «дебилом», а тебя будут высмеивать. Но если твое стихотворение будет честным, настоящим и красивым, твоя мисс Маддэн будет ценить его больше, чем деньги и любые регалии. Даже в старости, когда станет такой, как я. Особенно в старости.

– Но, – я пытался сменить тему, – есть целая куча великих поэтов, которые использовали псевдонимы.

– Например.

– Эмм… – как назло, на ум пришли только Клифф Ричард и Сид Вишис (*Клифф Ричард – британский поп-музыкант; Сид Вишис – британский рок-музыкант, учатник группы Sex pistols*) .

Зазвонил телефон.

– Настоящая поэзия – это правда. Правда непопулярна, и поэзия – тоже.

– Но… правда о чем?

– Ох, о жизни, о смерти, о сердце, о памяти, о времени, о котах, о страхе. О чем угодно. (дворецкий не очень-то спешил к телефону). Правда – везде. Она – как семена деревьев. Даже ложь содержит в себе частичку правды. Но человеческий глаз замылен – рутиной, предубеждениями, беспокойствами, скандалами, грызней из-за места под солнцем, страстями, скукой, и, самое ужасное, телевидением. Этой гадкой, квадратной машиной. Здесь, в «комнате света» тоже стоял телевизор. Когда я въехала. Я сбросила его в подвал. Он смотрел меня. И так же должен поступить поэт – сбросить в подвал все, кроме правды. Джейсон. В чем дело?

– Эм… ваш телефон звонит.

– Я знаю, я слышу! Пусть идет до черта! Я разговариваю с тобой! (мои родители, наверно, спустились бы даже в горящую асбестовую шахту, если б им сказали, что там звонит телефон). Неделю назад мы с тобой пришли к согласию, что на вопрос «что такое красота?» не существует ответа, верно? Так вот, сегодня мы обсудим кое-что еще более важное. Если искусство – это правда, если искусство – это отсутствие фальши, тогда оно a priori обретает красоту.