Дэвид Митчелл - Блэк Свон Грин

Я старался усвоить это.

(телефон наконец-то замолчал)

– Твое лучшее стихотворение, – она копалась в стопке церковных газет, – это «Палач». Там есть частички правды – о твоих проблемах с речью. Я права?

Знакомое пламя стыда опалило мою шею, но я кивнул.

Я вдруг понял: только в своих стихах я мог говорить именно то, что хотел.

– Конечно, я права. Если бы ты подписался как «Джейсон Тейлор», а не как «Элиот Боливар», – она хлопнула по странице с «Палачом», – то эта правда унизила бы тебя в глазах всех варваров Блэк Свон Грин.

– С тем же успехом я мог бы просто повеситься.

– Пффф! Элиот Боливар, вот кто должен повеситься. Но ты, ты должен писать. Если ты до сих пор боишься придавать свое имя огласке, то пусть будет так. Но поэзия гораздо более упруга, чем ты думаешь. Много лет я помогала людям из Международной Амнистии (Джулия постоянно говорит о них). Поэты выживают в Гулагах, в тюрьмах, терпят пытки. Поэты работают даже в самых жутких условиях, на Уморительно Белом Канале, нет, черт, как же он назывался, этот канал, все время забываю… (она стучала кулаком по лбу, словно пытаясь высвободить застрявшее в памяти слово) Беломорканал. Так что поверь мне: деревенская школа – это еще не самое ужасное место для поэта.

– Когда я вошел, играла музыка. Это ваш отец написал? Это было прекрасно. Я и не знал, что бывает такая музыка.

– Это секстет Роберта Фробишера. Он был секретарем моего отца, когда отец уже был слишком слаб и слеп, чтобы держать ручку.

– Я посмотрел в Энциклопедии Британнике кто такой Вивиан Айрс.

– Да? И что же это авторитетное издание пишет о моем отце?

Статья была достаточно короткой – и я легко запомнил ее: «Британский композитор, родился в 1870 году в Йоркшире; умер в 1932 в Неербеке, Бельгия. Наиболее известные произведения: Вариации на тему куклы-матрешки, и еще по-немецки UntergehenViolinkonzert, and Todonvogel …

– Die TODtenvogel! TODtenvogel!

– Извините. «При жизни высоко оцененый европейскими критиками, в наши дни Айрс потерял известность, и его имя появляется в основном в ссылках на музыку двадцатого века».

– И это все?

Я думал, это впечатлит ее.

– Чудесный панегирик. – Голос ее был равнодушным, словно она говорила о стакане с колой.

– Но ведь это, наверно, было очень клево – иметь отца-великого-композитора?

Я держал зажигалку ровно. Она подалась вперед и прикурила.

– Он делал мою мать несчастной. – Она затянулась, потом выдохнула дрожащую струю дыма. – Даже сегодня, после стольких лет, я все еще не могу простить его. В твоем возрасте я ходила в школу в Брюгге и видела моего отца только по выходным. Он был болен, болен музыкой, и мы почти не общались. После его похорон я поняла, что хотела бы спросить его о тысяче вещей. Но было поздно. Старая история. Рядом с тобой лежит фотоальбом. Да, этот. Передай мне.

Девушка, возраста Джулии, сидела на пони, в тени большого дерева. Еще до того, как цветную фотографию изобрели. Прядь кудрявых волос упала ей на щеку.

– Господи, – вслух подумал я, – она восхитительна.

– Да. Я не знаю, что такое красота, но я знаю одно – в те дни я обладала ею. Или она обладала мной.

– Вы? – Сбитый с толку, я сравнил мадам Кроммелинк с девушкой на фото. – Извините.

– Твоя привычка вечно извиняться не делает тебе чести. Нефертити, моя лучшая лошадь. Я доверила семье Дхондтов заботу о ней – Дхондты были нашими друзьями – когда мы с Григорио сбежали в Швецию через семь или восемь лет после того, как была сделана эта фотография. Дхондты погибли в 1942 года, в год оккупации нацистами. Нет, они не были героями Сопротивления, все гораздо проще. У спортивной машины Морти Дхондта отказали тормоза и – буум. А что случилось с Нефертити? Я не знаю. Пустили на клей, на колбасу или просто на мясо для продажи на черном рынке, для циган, для офицеров СС. Эту фотографию сделали в Неербеке в 1929 или в 1930 году… за деревом ты видишь поместье Зедельгем. Мое фамильное поместье.

– Оно до сих пор принадлежит вам?

– Оно больше не существует. Немцы устроили там взлетную полосу, и Британцы с Американцами… – она жестами изобразила множественные взрывы: «бум-бум-бум». – Остались только камни, кратеры и грязь. Теперь там маленькие домишки, автозаправка и супермаркет. Наш дом, существоваший целое тысячелетие, теперь существует лишь в головах нескольких стариков и старух. И на нескольких фотографиях. Моя подруга, Сюзан, как-то написала мне: «отрежь это мгновение и заморозь его». – Мадам Кроммелинк продолжала изучать девушку на фотографии; стряхнула пепел с сигареты. – Все фотографии напоминают нам о том, как безжалостно время.

Скучающая собака гавкнула в одном из соседних дворов.

Жених и невеста стояли у входа в каменную часовню. За спиной у них – голые деревья. Видимо, зима. Тонкие губы жениха говорили: «смотри, что у меня есть». Он был похож на лиса, в цилиндре и с тростью. Но невеста больше походила на львицу. Ее улыбка - скорее идея улыбки. Она знала о своем новом муже гораздо больше, чем он знал о ней. На вершине церкви каменная статуя женщины вглядывалась в каменную статую рыцаря. Живые люди, из плоти и крови, на фотографии смотрели в камеру, но каменные люди смотрели прямо на тебя сквозь снимок.

– Мои производители. – Сказала мадам Кроммелинк.

– Ваши родители? Они были милыми людьми? – Это прозвучало глупо.

– Мой отец умер от сифилиса. Твоя энциклопедия не упомянула об этом. Не самая «милая» смерть, я бы советовала тебе поостеречься такой смерти. Видишь ли, это была совсем другая эра (слово «эра» она превратила в глубокий вздох). В те времена люди выражали чувства по-другому, более сдержанно. Но не в нашем обществе. Моя мать, ох, она была способна на великую страсть, но и на чудовищный гнев! Она была властной женщиной и иногда просто изматывала своей властью окружающих. Нет, я думаю, ее нельзя назвать «милой». Она умерла от аневризмы мозга через два года после отца.

Я сказал «мне жаль», и это был первый раз в моей жизни, когда эти слова были действительно к месту и значили что-то.

– На самом деле это даже хорошо. Хорошо, что она не стала свидетелем того, что случилось с Зедельгемом. – Мадам Кроммерлинк подняла бокал, чтобы получше рассмотреть свадебное фото. – Как же она молода здесь! Глядя на снимки, я всегда забываю, в какую сторону движется время – вперед или назад. Нет, даже не так: фотографии вообще заставляют меня задуматься – а существует ли «вперед» и «назад»? Мой бокал пуст, Джейсон.

Я наполнил ее бокал, держа бутылку так, чтобы было видно этикетку.

– Я никогда не понимала их брак. Его алхимию. А ты?

– Я? Вы спрашиваете про моих родителей?

– Да.

Я всерьез задумался.

– Я… (Палач схватил «никогда» и не хотел отпускать)… я раньше не думал об этом. Я имею в виду… мои родители – они здесь, они живы. Они, конечно, часто ссорятся, но они и разговаривают с друг другом, пока ссорятся. Они бывают и добры друг к другу. Если у мамы день рожденья, и отец задерживается на работе, он обязательно присылает цветы с курьером. Отец вообще много работает, даже по выходным, из-за кризиса, а мама открывает галерею в Челтенгэме. Сейчас их отношения похожи на холодную войну. (говорить с некоторыми людьми – это все равно, что переходить на новый уровень в компьютерной игре; ты начинаешь гораздо лучше понимать происходящее, обретаешь сноровку). Если б я был идеальным сыном, как тот мальчик в сериале «Маленький домик в прериях», если б я был менее мрачным, тогда, возможно, брак моих родителей был бы более (я хотел сказать «солнечным», но Палач сегодня был в ударе)… радостным. Джулия, моя (Палач всегда поддразнивал меня насчет этого слова) с-сестра, она умеет подшучивать над отцом. И ему это нравится. И она может поддержать маму, просто болтая ни о чем. Но этой осенью она уедет учиться в университет. И мы останемся втроем. Я никогда не умел подбирать слова правильно, как Джулия. Заики обычно слишком напуганы, и у них нет времени жалеть себя. Но я – другое дело. Я постоянно себя жалею. Постоянно напоминаю себе: «ты никогда не сможешь говорить нормально».