Лариса Кравченко - Земля за холмом

Тогда еще на Второй Сунгари они знали «Катюшу», схваченную по радио. Потом ее пели девчонки по дорого со стрельбища.

Полковник отчитывал его час, в инструкторской — что он, с ума сошел — в его классе поют «советчину»! Пусть лучше поют «Черных гусар»! Сергей слушал разнос шефа почтительно и навытяжку, а про себя думал: этому тоже нужно оправдывать паек перед японцами!

В общем-то, он давно понял, что влип в поганую историю, и ему еще подвезло, что он только учит стрелять и маршировать девчонок. А мог бы гонять на учениях других, парней, на Второй Сунгари, а мог бы ходить на «ту сторону».

Рано или поздно о нем вспомнят всерьез, только он не хотел думать об этом. Так хотелось просто жить и радоваться горячему лету и предсвадебным хлопотам. Зоя — под фатой, с букетом из стрельчатых лилий. Оказывается, как раз на это он и не имел права — связывать и усложнять ее жизнь.

Зоя-Зоенька. Коричневые банты в косах цвета спелого колоса и белая пелеринка — гимназия Бюро эмигрантов. Медная мощь духового оркестра — вальс «Дунайские волны» и букет черемухи, наломанный для нее в ограде «Яшкиного» сада.

И сам он — в блеске своих красных петличек, черная шинель до пят, — Правительственная гимназия, «правилка».

Улицы харбинские, сумерек мягкая синева. Звон великопостного колокола в Алексеевской церкви на Гоголевской. Огонек свечи в бумажном кулечке, который нужно донести домой вместе в страстной четверг, от всенощной, и не уронить, не загасить… Самая милая девушка в мире, что наконец-то стала его женой! Как же так получилось: словно два чужих человека рядом оказались они с первого дня — девятого августа? Она не могла разделить тревоги, поглощающей его, и далеко где-то оставалась со своими крохотными женскими обидами, нежностью и заботой, от которых ему было еще больнее, потому что так или иначе это должно было оборваться!

Дома, в отцовском флигеле в Славянском, было еще хуже.

Отец жестоко пил. Он бродил по низкой кухне, задевая за притолоку сутулыми плечами, и высказывался: все кончено, они придут сюда, и нечего ждать от них хорошего! Отец вызывал жалость. А мама? Что мама — одно страдание за мужа и сына, которым, видимо, грозил чем-то приход большевиков.

Капитуляция наступила как избавление от неопределенности. И справедливость. Правильно все-таки, что крепко досталось японцам!

Вечером пятнадцатого к Гордиенко забежал Грохотов, тоже из военных инструкторов.

— Надо! — сказал Севка. — У нас каждый человек с винтовкой на счету!

Утром шестнадцатого Гордиенко пошел пешком на Пристань искать штаб охраны.

Севка Грохотов уже сидел там — в школе на Казачьей — и записывал добровольцев. Севка тоже был еще в своей асановской форме, но как-то мигом перестроился, словно всю жизнь носил на рукаве красную повязку, и кто-то пустил слух, что он всегда был советским разведчиком.

— Подбери человек десять и — на мост! — сказал Гордиенко Гена Медведев.

Грузовик, вылетающий из ворот школы, и вот они — десять человек в кузове его, сталкивающиеся плечами на поворотах… Интересно все-таки, как впервые свели их вместе события — ребят одного города, таких разных, по существу! Чувство долга или, вернее, — первое реальное дело для Родины, правда, воспринимаемой пока Гордиенко и Медведевым по-разному.

Когда ехали занимать мост, в штабе всем выдали по обойме патронов, завернутых в газетную бумагу. Когда на подъезде к мосту ребята начали заряжать винтовки, оказалось — патроны не подходят, оказалось — они от маньчжурских «мукденок». Если бы мостовая охрана захотела, она перестреляла бы их, как цыплят. На мосту стояла маньчжоуговская воинская часть из китайцев. Они сами, наверное, рады были капитуляции и не стали стрелять в отчаянный грузовик с русскими мальчишками.

Мост через Сунгари. Многопролетный, на быках каменной кладки. Стальные фермы и пятикратный запас прочности, заложенный в него русскими инженерами девятисотых годов. Единственный подход к городу с запада — линия на Хайлар и Отпор. Японцы могли подорвать его напоследок (они, видимо, и собирались это сделать — на второй день подъезжали к «быкам» на моторке, но ребята взяли их на прицел, и они убрались).

Мостовой блокгауз похож на средневековый замок — серый камень и зубцы с бойницами. На верхней площадке — часовой. Внизу тоже должен быть по правилу, но тут его почему-то не оказалось. Ребята совещались за прикрытием грузовичка — что делать, когда со стороны Восьмого участка прикатил толстый маньчжоуговский начальник на мотоциклетке. Ребята схватились за винтовки — патронов в них тогда не было, но ведь тот мог не знать этого!

Маньчжоуговец остановился и спросил, что им тут, собственно, надо? Только одни Гордиенко говорил по-китайски.

— Переведи, пусть сложат оружие! — сказал Гена.

Маньчжоуговец заявил, что сдаст мост только регулярным советским частям.

— Мы представители Красной Армии! — загорячился Гена.

Маньчжоуговец посмотрел с сомнением на красный флаг над грузовичком, махнул на них рукой, развернул мотоциклетку и уехал. На мост ему, видимо, было наплевать.

Ребята ворвались в блокгауз — пустота. Только винтовок навалом в караульном помещении — новеньких, заводов Шкода, тридцать девятого года, со свастикой. Вот как далеко простирались, оказывается, дружественные связи оси Рим — Берлин — Токио! Бетонные стены и железные лестницы. Ребята ринулись выше. На третьем ярусе сидели китайцы-солдаты и кричали что-то в люк лестничного пролета. Они пытались торговаться: сдаваться — не сдаваться, и нужно было кончать с этим и лезть туда наверх, хотя китайцам ничего не стоило расстрелять в упор каждого, кто покажется на лестнице. Гордиенко полез сам, потому что нужно было кому-то сделать это!

Солдаты капитулировали, быстро собрали имущество и зашагали по набережной в сторону Фуцзядяна. Только вахмистр еще оставался: он позвонил на пост левого берега, и те тоже скоро выбрались на мост со своими свернутыми одеялами.

— Пять человек на левый берег, пять — на правый, — распорядился Гена, вскочил на грузовичок и умчался дальше по своим штабным делам.

Сунгари под мостом — желтая, движущаяся в половодье почти вровень с набережной. Крыши затопленного Затона на той стороне. Только железнодорожная насыпь уходит в Метайцзы узкой полоской в море сплошного разлива. Интересно сознавать, что ты — хозяин реки от левого берега до правого!

Сунгари — вся в мутных гребешках днем и черпая, как антрацит, — ночью. Стоишь на посту, смотришь в темноту пристально, и, если случится что, — надежда только на свое самообладание, потому что далеко до штаба отряда и никто не успеет прилететь на выстрелы. (И вообще безумием было считать, что смогут они удержать мост, — пять человек на левом берегу, пять — на правом!)