Лариса Кравченко - Земля за холмом

Юрка мешает Лёльке. Он не дает ей думать ни о ком, кроме себя. Разговаривает с ней вполне по-дружески, словно ничего не случилось. Лёлька уходит в сопки, и это помогает немного — видимо, выше, чем на восемьсот метров над уровнем моря, Юркино влияние не достигает…

Лёлька говорит папе с утра, что не будет обедать, натягивает брюки и уходит. Папа не возражает, и вообще он почти не замечает Лёлькиного присутствия, он весь загружен своим заводом и трубой, которую рассчитывает.

Лёлька идет через мост, тесный от арб и пролеток, лотом по дороге, мягкой от ныли, потом без дорог, прямо на синюю гряду сопок. Она идет поперек перевалов, цепляясь за кустарник, обдирая руки колючками. Майка на спине насквозь мокрая, а лицо горит — от солнца, наверное, и Юрка понемногу отступает и остается внизу.

С высоты можно разглядеть Гиринскую ГЭС: далеко в горах — блестящая полоска водохранилища и белые султаны воды у подножия плотины. Отсюда идет ток в Харбин — вот почему они сидели при коптилках в сорок тестом, когда Гирин захватили гоминдановцы!

Лёльке совсем не страшно одной в сопках. Она привыкла к ним по-домашнему, потому что они всюду в Маньчжурии: и в Маоэршани, и в Трехречье. Только одни раз она всерьез испугалась: залезла на самую верхушку, где уже ничего не растет — груда коричневых скал и плюшевый мох, стояла на этом пятачке в самом небе и остывала на ветру, и вдруг почувствовала странную тревогу. Словно кто-то смотрит на нее, хотя на такой высоте смотреть явно некому. Она обернулась. В двух шагах, рядом, на камне, сидел орел и внимательно разглядывал ее желтыми, большими, как у человека, глазами. Он сидел неподвижно, как выступ скалы, потому Лёлька его и не заметила, только глаза жили и моргали.

На Лёльку напал страх от этой неподвижности его и своего одиночества на высоте. Орел не шевелился, и она тоже. Потом она начала сползать по камням вниз, чтобы уйти поскорей от его желтых глаз, без памяти нырнула в кустарник и с перепугу потеряла ориентировку.

Она проплутала до темноты по гребням, продиралась сквозь кукурузное поле на косом склоне и под конец скатилась в китайскую деревушку. Китаянка сидела на пороге мазаной фанзы и молола зерно на первобытных каменных жерновках. Небо над гребнем было красным, а деревушка лежала в сумерках.

— Гирин? — спросила она китаянку и махнула рукой в сторону предполагаемого Гирина.

— Цзилинь, — ответила китаянка и показала рукой в противоположную сторону. Здорово заплуталась!

Лёлька поулыбалась китаянке, сказала: «цзай-цзянь» и пошагала по темнеющей дороге.

(Странно все-таки, как мало они знали народ, на земле которого выросли.

Просто жили рядом — сами по себе, Китай сам по себе. Равнодушие? Или привычка? Или все это от того вечного ощущения временности в том мире: Китай — это пока, а там все-таки будет Родина, рано или поздно…)

Папа уезжал на площадку, и Лёлька собралась с ним.

Цзючжань — станция под Гирином. Утренний поезд приостановился на минуту, высадил их на подметенный перрон и убежал дальше, стуча по стрелкам. Тополя обступали кирпичный вокзальчик, обмакнув верхушки в туман. Совсем как в поле хорошо пахло полынью. А сопки не видны были, растворенные в белом молочном небе.

На перроне папу встречала бригада изыскателей с рейками и теодолитами: два инженера из конторы — Гера и Алик в кепках и клетчатых ковбойках и девчата техники-китаянки — тугие черные косички, широченные шляпы соломенные и синие брюки — неизменно.

Так и пошли они все, с прокладкой трассы, прямо от выходного семафора станции в поля, к заводу, которого тоже нет еще, только площадка, куда ползут мимо, раскачиваясь на рытвинах, арбы с цементом и кирпичом. А сбоку от террасы, на развороченных гаоляновых грядках, лежат заготовленные рельсы и шпалы в штабелях — заводской подъездной путь.

Солнце поднялось и согнало туман. Инженеры работали с нивелиром, Лёлька и техники-девчата таскали рейки, а папа руководил изысканиями в целом — лазил по буграм земли и давал указания. Пана похож на иностранного плантатора, как их показывают в кинофильмах — короткие бежевые шорты, носки-гольфы на загорелых икрах, только на голове вместо тропического шлема — носовой платок с четырьмя узелками.

Лёлька проходила геодезию на первом курсе и порядком подзабыла, а тут пришлось вспомнить. В стеклышке нивелира все было перевернуто вверх ногами — скала над Сунгари рогатая, как носорог, и Лёлька, смешная, наверное, пропыленная до бровей, с полосатой рейкой на карауле.

Солнце палило — не солнце, а кипяток! И площадка — как плита раскаленная, рыжие отвалы земли и знойный сухой воздух… Лёлька чувствовала, что горит, и налепила на нос листок подорожника.

В обед пили воду в попутной глинобитной деревушке. Колодец на площади под старым узловатым вязом. И вода, поднятая со дна его, — в плетенке — обжигающе холодна. Бригада из котлована — парни-китайцы, бронзовые по пояс, шумно болтали по-своему и обтирали потные лица повязанными на шею полотенцами. Лёлька протиснулась вперед к плетенке, и ей тоже дали напиться.

Ноги, изрезанные острой травой, болели, жарко было, но весело. Только к вечеру, когда они подходили к рабочим баракам, она сообразила, что весь день не думала о Юрке. Юрка отошел в сторону и не мешал ей работать. Оказывается, работа — это сила, что помогает нам подняться над собственной бедой?

На закате Лёлька сбегала окунуться в Сунгари. И Сунгари здесь — не та, что в Харбине, — быстрая и чистая. Только-только сбежала с гор и не успела еще стать желтой.

В глубине вода темная и прохладная, а поверхность — золотая от неба отраженного, и так хорошо погрузиться в ату золотую воду и плыть тихонько, почти не нарушая ее сверкания.

Лёлька выжала мокрый купальный костюм на прибрежную гальку, сунула ноги в тапочки и побежала но высокой траве к циновочному бараку.

Пана торопил Лёльку к поезду.

Потом они шли в полной темноте на станцию. Лягушки квакали в канаве за обочиной. Папа светил на дорогу фонариком, чтобы Лёлька не споткнулась…

И неожиданно, сбоку, где-то внизу, открылся ярко освещенный прожекторами квадрат, и в нем двигались люди. Сотни люден и взмахи лопат. И спины блестели, как полированные. Люди копали и копали, и живым конвейером текла из котлована земля, покачиваясь, в корзинах на коромыслах, по дощатым сходням, наверх…

— Мы вас помирим, — сказала Нинка. — Это просто невозможно — такая дружба и распалась из-за пустяка!

Лёлька забежала к Нинке в обеденный перерыв. Пинка незаметно закончила свой медтехникум и работает а Центральной больнице.

Нинка вышла к Лёльке на крыльцо в белом халате. И они ходили но дорожке между длинных больничных корпусов. Крыши корпусов мокро блестели. Сверху на крыши падали сбитые дождем листья и прилипали, словно приклеивались…