Лариса Кравченко - Пейзаж с эвкалиптами

…Она шла из института, а он стоял, облокотившись на забор своего палисадника, и смотрел, как она идет, и улыбался мальчишескими круглыми глазами. И он был, видимо, после смены в своем паровозном депо, потому что nç снял еще синей казенной куртки в пятнах, а она шла, сверкая двумя рядами медных пуговиц на тужурке и двумя золотыми значками на бархате воротника — скрещенные ключ и молот, в белых тапочках на резинке, в белой английской блузке. И юбка в складку колебалась вокруг колен ее, как кринолин. И вся полна была гордости от сознания своего студенчества и значительности от принадлежности к передовой молодежи мира. И своей молодостью. И той необъяснимой музыкой стихов, записанных и незаписанных, что бродили в ней постоянно, мешая сдавать зачеты по сопромату. И может быть, от стихов этих, присущих ей, как дыхание, она всегда летела, словно на вершок над землей, в своих белых спортивных тапочках, не успевая вглядеться в окружающих.

Он так и скажет ей потом в горах, но пути в «Нэйчурал бридж»: «Ты все ходила мимо — одна и с ребятами из ХПИ, а меня не видела…» Да нет, видела… Но она считала тогда, что любит Юрку…

Он жил тоже на улице Железнодорожной, только в казенных красных домах, постройки КВЖД, и, пробегая утром на лекции, она замечала иногда, как он помогает отцу в палисаднике или пьет чай с сестрой на веранде. А знакомы они не были, потому что кружились по разным орбитам, у нее — свой институт и ССМ, у него — клуб Узла, железная дорога, которая в те времена была уже Китайско-Чанчуньской.

А матери их встречались в политкружке местного отделения общества граждан СССР (были в Харбине такие районные организации) и даже забегали домой за солью, по соседству, но это ее просто не касалось — у взрослых свои дела.

— Мама, ты посмотри, кто это! Это же Лёлька с нашей улицы! — Он тянул ее за руку своей большой и шероховатой рукой куда-то ввысь по ступенькам. Лиза и Гаррик поднимались за ними в большую гостиную, довольные. И мама вынырнула сбоку из пластиковой кухни, как ни странно, почти не изменившаяся со времен «местного отделения»…

— Я никуда не отпущу ее сегодня! — гремел он. — Нам же надо поговорить! Мама, ты постелишь ей в большой рум! [12] Рум (англ.) — комната. Вы можете ехать к своему Антону, а завтра я доставлю ее вам, когда вы скажете! А еще лучше — я отвезу вас завтра в одно местечко, где в два часа дня один оркестрик играет русскую музыку. Такое вы нигде не увидите!

И они действительно поехали на другой день, и местечко это, по ту сторону границы штата Нью Саут Уэльс, оказалось гольф-клубом, современным дворцом среди благородной зелени травяного подстриженного ноля, где леди и джентльмены с видимой неторопливостью вдумчиво переходили с места на место, вооруженные набором клюшек и, иногда, складным стулом, замахи вались клюшкой по невидимому издалека мячику. А потом приходили отдыхать в свой стеклянный клуб, где было все для радости австралийца — в том числе зал с игральными автоматами и детская комната с голубым бассейном, дающая возможность родителям спокойно продаваться спортивной или азартной страсти.

Они поднялись в бар, где даже потолки были обтянуты синим мехом для комфорта, сверкали сквозь степы зеленые солнечные дали, а на утопленной в пол, скользкой, как каток, танцплощадке кружились в два часа дня странные пары. Вернее, это ей показалось странным — танцующие худые старички, с сухими негнущимися коленками, в шортах, и дамы, совсем столетние, однако в голубых платьях на сборочку, кокетливые из последних сил — для них это в порядке вещей, каждый веселится, как может!

Они сидели на возвышении за длинными столами — Андрей, Гаррик, Лиза, пили разные «дринки-оранджи» с кусочками льда, смотрели на «представление» сверху, а оркестр, о котором говорил Андрей, был еще выше — два человека, тоже очень старых, но в атласно-оранжевых рубахах стиля «цыганский барон», рьяно наигрывали на скрипке и аккордеоне вальс Штрауса и танго тридцатых годов, соответствующие молодости посетителей.

За этим же столом с ними сидела еще компания русских, и Андрей знакомил ее с ними, как «приехавшую из России». Господин Парасовченко с супругой, господин Вержинский и прочие… Они целовали ей руку со старомодной галантностью и спрашивали: «Ну, как у вас там?»; По что-то ей показалось в них непонятным, потому что они не были похожи на веселящихся старичков Австралии и на харбинскую эмиграцию тоже. Словно гости за чужим столом, они сидели своей обособленной кучкой, без радости, эти хорошо одетые, высушенные или одышкой страдающие мужчины, не по годам наряженные женщины. Словно им больше нечего было делать в воскресный день, как приехать сюда и ждать, когда забавный оркестрик исполнит «Очи черные»!..

В этом и был, в сущности, гвоздь программы: со своей скрипкой подходить к каждому столу, как купринский Сашка из Гамбринуса, спрашивать национальность сидящих и исполнять каждому свое — шотландцам, тем веселящимся старичкам с коленками, что-то их родное — «зажигательное», евреям — знаменитое «Семь сорок», англичанам — «типерерри», а русским, естественно,

И таким леденящим потянуло да нее здесь от этой старины, которую там, у себя дома, слушаешь, как милые романсы и только, но здесь, здесь это звучало по-другому, как осколки потерянного, и она очень остро ощутила это. Так слушали это они, сидящие за столом. И так слушал Андрей, хотя его никто не вынуждал терять это!

— Кто эти люди? — спросит она у него потом, в машине.

Те, кто не вернулся после плена, из Европы, и те, кто перебежал во время войны каким-то образом…

— Один из Ленинграда, один — инженер из Запорожья…

Сот оно как, оказывается. Ей стало неприятно, что Андрей с ними… Хотя какая разница, как ты отказался от своей страны. Важен результат — все за одним столом. И то, о чем они говорили почти всю предыдущую ночь, тоже не меняло ничего, перед этим конечным результатом…

Они проговорили с Андреем часов до трех утра, внизу, в той большой комнате рядом с гаражом, что в австралийских домах имеет смысл бильярдной или бара для гостей-мужчин, во всяком случае, помещение, где можно сидеть, не нарушая порядка верхних мягких комнат. Кирпичные стены оставлены в своем первозданном виде. Вертится на проигрывателе русская пластинка, русские книги стоят в шкафчике — Толстой и Есенин рядом с Солженицыным… Да, Солженицын при полном комплекте нью-йоркского издания. Всюду в домах она видела этот посев ненависти. У одних — просто, почему же не почитать, когда такой шум вокруг него, у других — как оправдание их пребывания за границей.

. — Ты пойми, ничего этого у пас сейчас нет! — говорила она.