Лариса Кравченко - Пейзаж с эвкалиптами

А теперь она тянула ее быстрее куда-то в недра города, сначала по освещенному коридору, с обеих сторон которого, как и на поверхности, за стеклянными дверями и окнами, чем-то торговали и кормили, пока не началось подлинное царство «рейлвей». И здесь, как и всюду в Австралии, где дело касалось железной дороги, преобладающим цветом стал серый — железа и истоптанного ногами бетона. К чему, собственно, лишние краски для тех, кто ездит на электричке?

Юлька вертела ее, как заправский гид: «Смотри, какая картина!» — по обшарпанной стене вдоль перрона шел рекламный плакат: в озорных позах сидели на земле парень и девушка, причем голая ступня ее, обращенная к зрителям, равнялась росту среднего человека, а такой же великан-парень, в рваных джинсах, одной рукой обнимал подругу, а другой протягивал банку пива: «Ты не забыл купить бир, отправляясь на уик-энд?» Электрички подходили и уходили, втягивая в себя, как пылесос, людские массы, — чем-то уже отсеянные от изысканности Сити. Обычные озабоченные люди, хозяйки с покупками, деловитые мужчины с портфелями и газетами. И здесь, вне окружения блеска машин и витрин, они выглядели даже проще пассажиров московского метро — значит, существует и такая ступенька Австралии?

Юлька везла ее электричкой, потому что это очень далеко — на том берегу бухты, и машина ждет их там, возле станции. Она втолкнула ее в подошедший, похожий на серебряную сигару, вагончик, двухэтажный и с мягкими низенькими сиденьями («Давай наверх. Ты там больше увидишь!»), втиснула между окном и дамой-австралийкой, быстро-быстро вяжущей нечто мохеровое на толстых, как бревнышки, спицах, сама уселась напротив и, глядя на нее круглыми и влажными, как черносливины, глазами, принялась говорить обо всем сразу. Вернее, они обе начали трещать — бывает такая внезапная откровенность! И почему не получилось так с Верой?

Под непривычный ритм покачивания чужого вагона и поверх множества крыш, красноватых, как грибы, все глубже уходящих в кудрявую зелень под насыпью — чем дальше они отъезжали от центра города, еще одна любовная история стала проникать в нее и пронизывать, как ток высокого напряжения!

…Акробатический вальс! Как же можно не помнить такого?! На погруженной во мрак сцене, над институтским залом прожектор рисует круг света, и в нем, на еще невидимо чьей вытянутой руке, взлетает Она — в белой тюлевой юбочке, с руками, раскинутыми, как крылья птицы! Балет или нечто ритмическое, в меру их сил ri таланта. А потом ширится круг света, и можно уже видеть Его — в черном атласе с блестками, коренастого и крепкого, с тем выраженным упорством на лице, что было свойственно почему-то парням, приезжающим учиться в ХПИ с периферии. Из разных поселков по западной и восточной линии бывшей КВЖД, где вырастали они не по-городскому, и учились настырно, словно рубили тайгу. И он был одним из них, и конечно идейным политически и членом райкома. И ему ничего не стоило поднять на руке, в акробатическом вальсе, перышко-Юльку! И не могла здесь не сложиться любовь при его почти деревенской чистоте чувств, ее прелести и непосредственности…

Они успели пожениться, прежде чем начался аврал Целины. Правда, без церкви, по-комсомольски — регистрация в генконсульстве, хотя мама ее была против, да и самой ей в глубине души хотелось длинного платья и флёрдоранжа, но что делать — он не мог иначе, и она сделала, как он хотел, потому что любила. Зато все его общежитие и половина райкома танцевали на их свадьбе. И пили за них и за отъезд, потому что это уже носилось в воздухе, хотя никто и не знал ничего определенного…

Сумасшедшая весна пятьдесят четвертого, когда хлопали от пыльных бурь форточки, и все рушилось на глазах, и не удержать было! Они, конечно, не были у заутрени, но уже утром узнали — весь город метался по родным и знакомым: желающим разрешен выезд на целину! Доли сомнения не было у него, и вся его семья с братьями и сестрами и со всем хозяйственным имуществом ехала безоговорочно, даже коров своих они взяли бы, наверное, если разрешат, в эшелон! На полном серьезе они собирались работать на целинной земле, как и на маньчжурской, это не составляло для них разницы, а он, уже защитившийся инженер-механик, и не было сомнения — ему найдется место в любой МТС!

А ее даже не спросил никто! Едет ли? Само собой разумелось! И может быть, в этом и был первый толчок оскорбленности, от которого все началось разматываться дальше? Она просто не хотела. Копать землю. И мазать навозом хаты этими маленькими ручками, способными выразить трепет души в искусстве! И почему она должна? Ей просто нечего там делать! Но он был заряжен целеустремленностью, и ничто не могло остановить его. Даже любовь к ней!

И какой страшной была та весна разрыва без развода, потому что просто не было советского судопроизводства за рубежом: регистрация — пожалуйста, а развод — нет, до конца жизни — «брак по-харбински»! Эшелоны уходили от старого вокзала кавежедековских времен (снесенного позже в пору «культурной революции»). Под медь оркестра, под песни: «До свиданья, мама, не горюй, не грусти…» Как она ненавидит с тех пор эту мелодию! И они не могли еще разорваться до конца, потому что руки и тела только-только познали друг друга и противились разрыву. А все остальное, доброе было сломлено и перемешано, как груда глины, перевоплощая страстность в озлобление. Но принцип — превыше всего! Как она плакала перед ним тогда! Как перед каменной стеной! И когда ушли эшелоны первого года и когда она осталась одна с мамой, но без него, со своей попранной любовью, куда же ей оставалось рвануться, как не сюда?

— Ты не представляешь, что я пережила, Лёлька! И что было со мной! Я могла погибнуть! Я могла попасть в руки негодяев! Ты знаешь, как трудно здесь выбиться поначалу… И правда, вокруг тебя акулы, как вы там у себя пишете, капитализма! Когда женщина одна. Мама мыла в ресторане посуду, я работала чертежницей! Знаешь, я была неплохой чертежницей, меня даже специально приглашали, если нужен был сложный чертеж.

И тогда она встретила Ника. Они работали в одной фирме.

— Ты посмотришь, какие у меня девочка и мальчик! И я привыкла к его друзьям. Знаешь, они немножко забавные, на наш взгляд, австралийцы, практичные и наивные — одновременно. И у них свой юмор и порядочность. Ты увидишь его, — он взял на завтра день, и мы повезем тебя, куда ты захочешь. Можно в «Старый Сидней». А можно в такой зоопарк, где львы и тигры ходят на свободе и прыгают тебе на машину, — тоже очень интересно!

Да, она вытоптала и выбросила из души Малышева. («И можешь ничего о нем не рассказывать!») и «к вам к Союз» она не хочет ехать «по туру» из-за него, может быть. Они с Ником объехали всю Европу, были в Бельгии и Англии — там у него родственники. А в следующий «холидей» [19] Холидей (англ.) — отпуск, день отдыха. они собираются на Гаваи. «Ник говорит: надо поездить, пока есть возможность!» А мама Ника живет тоже в Сиднее, но своим домом. Здесь это принято: родители — отдельно. Мы только ездим к ней — помочь закупить продуктов и показать внуков. Здесь у стариков свои компании. Только наши мамы с нами неразлучны. Может быть, Нику это не очень нравится, но он никогда не даст понять — он очень выдержан. Ты увидишь!..»