Лариса Кравченко - Пейзаж с эвкалиптами

Инцидент с таможней вскоре был прояснен: оказалось, им пришло в голову, что под видом матрешек она ввозит в их страну наркотики (действительно, очень удобно — в полом нутре!), тем более что прибыла она самолетом из Сингапура, который славятся этим черным делом.

Наталия твердила им что-то долго и убедительно, с применением слова «Moskow», и, наконец, они сдались, разрешив, из почтения к Москве, не вскрывать ее деревянную символику.

…Возникли уже, на подъезде, кварталы цветами ухоженных коттеджей (профессорского состава) и сплошные поля-стоянки машин (студенческого состава) всех марок в блеске стекла на солнце, ждущих хозяев с лекций.

И в виду массивной, как пилон, квадратной башни главного входа, где реет над парапетом государственный звездный флаг, а в шипе дверей выбита надпись-девиз: «GREAT IS TRUTH AND MIGHTY ABOVE ALL THINGS» — «Велика истина, и превыше всех вещей», как перевела Наталия, стали отходить от нее ненужные мелочи бытия и восстанавливаться тот внутренний климат души, что обычно сопутствовал в ней Делу.

Она была уже здесь с Наталией в те первые ее дни душевного растворения и радости, между поездкой на ананасные плантации и золотым побережьем Голд-Коста, в ослепительно яркий день, и три главных цвета остались составляющими в ее памяти: почти безоблачной синевы, густой зелени газонов и розовых, с сероватым отливом стен из местного туфа. И еще остались — атмосферой молодости. Потому, может быть, и свидание в Сиднее с такой лёгкостью перенесло ее в собственный ХПИ? Университет — как подготовка восприятия…

На плоских, отбеленных солнцем ступенях — движения лиц и одежд оливковой смуглости Индонезии и Океании, белокурости, с удлиненным овалом лица — потомков Британии, не говоря уже о всеевропейской смеси народов — дети «новых австралийцев», и русских в тем числе; пестрота тканей — от джинсовой жесткости и синевы до расписных жатых ситцев Таиланда и Сингапура; обнаженная хрупкость плеч и возмужалая стройность ног — игроков и пловцов спортивных команд университета; мягкая поступь кроссовок и деревянный стук сабо, сандалий на одном пальце, а иногда и босая девичья ступня с королевским величием нисходит из-под пестрого, в пол, сарафана. И в том же круглом внутреннем дворе университета, где ждала она условленного часа, на плотном стриженом ворсе травы, как на ковре, лежала, сидела, читала, занималась и просто спала вся эта молодость, непринужденно, цветастыми кучками на солнцепеке и в пятнистой тени отдельных развесистых и декоративно-круглых крон деревьев. Розовым строем шла вкруг двора аркада — резной, теплый на ощупь камень, над каждым пролетом глядит из степы голова — основоположники университета, и в каждой — нечто от Фауста: в докторской шапочке, в аскетичной сухости черт, в лукавой мудрости маски-изваяния…

В аудитории русского языка, куда привела ее Наталия, стеклянные кабинки, как соты, с аппаратурой и пульт управления — длинный профессорский стол. Наталия нажимает клавишу и задает вопрос в микрофон, и там, в звукозащищенной среде, девочка или мальчик отвечает серьезно старательно и на том абсолютном, но не натуральном русском, что порождают тексты иностранных разговорников: «Скажите, Петров сейчас у себя в комнате?» — «Нет, Петров ушел в столовую. В комнате Иванов…»

И все-таки это — русский язык! И он драгоценен здесь, за бог весть сколько километров от России, на оборотной стороне земли! И потому еще, что он — не в доме русского перебежчика, где ему положено быть и где доживает он, уродуясь все более с каждым поколением, а сам но себе, изучаемый с предельным уважением, которое доступно этим девочкам и мальчикам не нашего мира. Потому, что они выбрали его как специальность. «Приему именно?» — спросит она позднее некоторых из них. «Чтобы иметь возможность читать русскую литературу», «Чтобы работать в Компаниях, ведущих дела с Россией», «Потому, что просто меня интересует ваша страна»…

Не надо заблуждаться, что среди этих, теперешних таких милых и юных, старательно ломающих от рожденья сложившуюся жесткость губ на мягкость славянской артикуляции, не будет таких, что употребят эти знания во вред ее стране, — таков настоящий раздел мира, мы и они, к сожалению… Но будут и те, кто, при знании языка, сами смогут проникнуть за изгородь лжи и понять и взвесить, на чьей стороне правда… А это уже — много…

В.кабинке у студентки плакал ребенок, и та ничего не могла сделать с пим, и разрывалась между мукой материнства. и вопросами лектора, и отвечать не могла — сбивалась, и слезы впутывались в нелепые фразы про Петрова и Иванова. Наталия пошла и взяла у нее ребенка. И так и сидели они втроем у лекторского пульта, и это крохотное рыжеватенькое англо-австралийское существо, как бутон, выглядывающее из белых младенческих трикотажей, сразу замолкло и по-деловому таращилось голубой оловянностью глазок на пестрые кнопочки, па. двух незнакомок. И Наталия, задавая свои вопросы, одновременно нянчила его, и баюкала, с той исконно русской бабьей сноровкой, что удивительно было наблюдать в руках женщины, родившейся вдали от России, кроме того, не имевшей своих детей. Как же глубоко заложена в нас наша народность, проявляясь через поколения, та самая, что мудро подметил Лев Николаевич Толстой в своей «графинюшке» Наташе Ростовой…

Студентку-маму и студента-папу, абсолютно рыжего, до золотых крапинок, протянувшего длинные ноги по-домашнему на траве, они увидят с Наталией снова, после встречи, на покатом и ярко-зеленом склоне к озеру, в черте университетского городка. Папа с мамой дружелюбно покивают Наталии, малолетний «бутон» будет занят, сосредоточенно пытаясь встать на четвереньки, на свою отечественную траву, по которой предстояло ему ходить…

Как прошла встреча? Как и следовало, на международном уровне. Они собрались в комнате деканата, где шкафы но степам и расписания лекций, как во всех деканатах мира, только здесь на английском языке. Плотный, похожий жизнелюбием на Кола Брюньона, профессор, худые, научного вида очкарики-лекторы помоложе, отличающиеся от кадров нашего Академгородка только голыми загорелыми коленками. И десятка два этой молодости, тонкорукой и даже босоногой, в девичьем варианте, и с мальчишеским выражением самоуверенности выбранного пути — у сильной половины рода человеческого.

Стараясь укротить привычный темп речи и подбирая более простые слова, она говорила сама о своей Сибири, и Обском море, и городе науки в сосновом бору, все, что принято и что нужно говорить в таких случаях, и отвечала на их медленно и правильно сформулированные вопросы — о том же. И что было главным во всем этом для пик, по-видимому, — не всегда понятная, но все же живая русская речь. И то, о чем она говорила, для них — как вести с иной планеты. А для нее? Впервые за два месяца в Австралии она просто была сама собой. И могла говорить по-своему, без сноски: как это воспримут очередные хозяева дома — с их сложностью эмигрантских амбиций? Здесь была она человеком своей страны, и пока она говорила, никто не поднялся и не хлопнул дверью, как та дама в «Русском клубе» из газетки «Единение»!