Франсуа Нурисье - Причуды среднего возраста

…Наблюдает ли кто-нибудь за ним? Догадываются ли окружающие его люди, все эти путешествующие семьи, супружеские пары, любовники, солдаты в форме, догадываются ли они, что этот мужчина, одиноко сидящий рядом с ними и уже заканчивающий свой ужин, встав, непременно пошатнется? Может быть, даже упадет? Не то чтобы он перебрал: эти пустые бутылки на его столе не бог весть что такое. Но усталость пьянит похлеще вина. Имеется в виду та усталость, что вырывает некоторых людей из почвы, словно сорняки: СО ВСЕМИ КОРНЯМИ. Есть все основания отнестись к этой усталости особым образом, поскольку означает она нечто особенное. Эта усталость может одновременно свидетельствовать об удачном и неудачном выборе, может быть сродни указующему персту режиссера, поднятому, чтобы ткнуть в козла отпущения и назначить его на неблагодарную роль принца, разве нет? Ну и ну! Да это просто клоун какой-то… Но кому сейчас дело до Бенуа? Он может что-то бормотать себе под нос, размахивать руками, но никто так и не обратит на него никакого внимания. Безжалостная формула «каждый за себя» срабатывает на все сто. Между тем Бенуа не торопится покидать это заведение, где все свидетельствует о том, что здесь останавливаются лишь ради короткой передышки в пути. Он спускается вниз, в туалет, споласкивает лицо, прикладывает смоченные горячей водой пальцы к векам, потом опять поднимается в зал и выпивает у стойки кофе. Ну заговорите же с ним! Подайте же ему наконец какой-нибудь знак, он ждет его с самого утра, все то время, что бегал по городу, умоляюще вглядываясь в лица, пытаясь обратить на себя внимание встречных девиц. Он готов удовольствоваться малым. Поговорить об автомобилях с атлетического вида водителями. Потолковать о деньгах и налогах с каким-нибудь отцом семейства. Или о Франции. Самое подходящее место поговорить о Франции, самое подходящее время, но кто готов рискнуть? Такса, семенящая на поводке за своими хозяевами, вдруг замирает на месте как вкопанная, заупрямившись и не желая двигаться дальше, и хозяева уступают ее капризу и отпускают поводок. Пес делает стойку на оклик Бенуа и дружелюбно помахивает хвостом. Но когда мужчина приседает, чтобы погладить его, он, памятуя о необходимости соблюдать дистанцию, уклоняется от незнакомой руки и придает своему взгляду свирепость, после чего разворачивается и бежит туда, где веселый голос выкрикивает его забавную кличку. А Бенуа, присевший на одно колено в самом центре ковра, стилизованного под ягоду малины, оказывается в одиночестве — такой взъерошенный, такой добродушный, — ему только и остается, что проводить взглядом презрительно виляющую задом собаку. Ах, Элен, твое одиночество… Самое время встать и направиться к выходу, вновь превратившись в приличного, занятого господина, который после сытного ужина, после ветчины и минеральной воды «Виши» собирается вернуться к своим делам, такой бодрый, такой шикарный. На дворе ночь? Ну и хорошо, что ночь. Ночью так легко дышится. Какой-то расторопный парнишка отчищает ветровое стекло его машины от разбившихся о него мошек, смывает их желто-красную кровь. Бенуа понимает: любое движение любого человека, в том числе и его самого — выйти на улицу, закурить сигарету, погладить собаку, — любое движение неизбежно принадлежит к какой-то категории и похоже на многие другие движения, которые уже тысячи раз производились, ощущались, повторялись до того самого момента, когда вдруг стало казаться, что ни одно из них больше не является законным и уместным. Малейшее движение стало казаться излишним. Излишне что-либо просить, излишне что-либо давать. Перед лицом того, что грядет, нужно оставаться совершенно неподвижным.

Ну вот. ОН УГЛУБИЛСЯ В НОЧЬ. Вы понимаете, что я пытаюсь вложить в эти слова? Вы стоите на краю этого островка света с красными огоньками распределительных колонок бензозаправки, тут кричат дети, тут семьи разбегаются в разные стороны, суматошные и счастливые, а потом вновь собираются вместе. Возможно, вы курите сигарету, позволяете себе расслабиться перед тем, как вновь пуститься в путь. Так ли все было, как мы говорим? И вы не видели ничего кроме того, что некий мужчина прошел к своей машине, сунул монету в ладонь мальчишке, завел мотор и вырулил на асфальт, истертый шинами проносящихся мимо машин.

Вы уже можете отвести от него взгляд, пожать плечами, встряхнуться — чему созвучны эти мысли на границе ночи? — и двинуться к этой фабрике по производству сандвичей, где кипит жизнь. На этот раз Бенуа Мажелан остается в одиночестве.

И вновь начинается пытка однообразием. Двери кафе захлопнулись за тобой. Ты въезжаешь в ночь, Бенуа. Ты тянешь в эту ночь и подвергаешь опасности всю эту дарованную тебе хрупкость. Ты тянешь туда кусок плоти, и эта плоть силой овладеет ночью. Ты берешь ее, обладаешь ею. Ты видишь, как она раскрывается тебе навстречу, да, раскрывается, даря любовь и готовя удар. Неважно, какой именно удар. Это ведь как воздух и вода с их обманчивой прозрачностью: ты врезаешься в нее, а она оказывается твердой, как камень, твой лоб трещит, из глаз сыплются искры. Так гибнет мошкара летними ночами. Мои фары никогда не смогут пробиться сквозь этот дремучий лес. Я лишь слегка касаюсь тьмы, которая расползается передо мной клочьями серой пакли. Впереди возникают скалы, гигантские утесы. Ты трешь глаза. Дорога растворяется перед тобой, она скрывается среди травы и деревьев. Ночью дороги имеют обыкновение прятаться от людей. Они вновь оказываются во власти земли и леса. Тебе уже пришлось пережить подобное в этом году в один из мартовских дней, когда ты так же ехал к Мари, было так же поздно или еще позднее? И в этом самом месте — ведь это уже Морван, настоящая ловушка для туч, с его холодным дыханием и ветром, нагоняющим дождь, не так ли? — ты медленно, совсем медленно начал осознавать, что перестаешь видеть, как параллельные линии дороги сходятся впереди, пересекаются в той точке, к которой ты направляешься. Впереди ничего больше не было, ничего больше нет, совсем ничего — как бы ты ни искал, — кроме тьмы, клубящейся и обволакивающей, а это легкое шуршание, ты слышишь его? Тебе не кажется, что если бы ты остановился и попытался нащупать ногой землю, то не нашел бы ее? На ее месте обнаруживается нечто уже не черное, но еще и не белое, чему ты долго не можешь подобрать названия, некая обманчивая и многоликая мягкость снега, все больше и больше слепящего глаза и вихрящегося вокруг, и вот уже снежные хлопья начинают кружиться в бешеном танце, а твоя машина, будто поддавшись этому сумасшествию, медленно-медленно, словно в задумчивости, движется наугад среди каких-то неясных выпуклостей, кустарников, смутных очертаний каких-то предметов, обрывистых скал.