Абдель Селлу - Ты изменил мою жизнь

Я знаю, мадам немного волновалась, когда я увозил ее мужа, не предупредив и не сказав, куда я его везу. Знаю также, что она не одобрила покупку роскошного автомобиля. Как протестантка, она не любила, когда богатство выставляют напоказ. Это была простая женщина, и я уважал ее. В первый раз я не злился на богатую мадам за то, что она – одна из этих..

* * *

Что мы с Поццо делали весь этот год? Просто узнавали друг друга. Он пытался расспрашивать меня о моих родителях. Наверное, хотел с ними познакомиться. Я уходил от ответа.

– Знаешь, Абдель, очень важно жить в мире с семьей. Ты общаешься с теми, кто у тебя остался в Алжире? Ведь это твоя родная страна…

– Моя страна здесь, и я живу в мире с самим собой.

– Я в этом не уверен, Абдель.

– Не начинайте, а?

– Ладно, Абдель. Не будем больше об этом…

* * *

Скотовозка не годилась для гонок по окружной. «Ягуар» подходил для этого гораздо лучше. На педаль акселератора давил я, но скоростной режим мы нарушали вместе. Ему было достаточно сказать только слово, чтобы я тормознул. Поццо видел, как уходит его жена, но не показывал своей боли. Он как будто смотрел фильм о своей жизни – не как участник, но как зритель.

Я давил на педаль чуть сильнее. Он слегка поворачивал голову, двигатель ревел, я начинал хохотать, и он отворачивался. Ему ни до чего не было дела. Мы вместе мчались вперед, навстречу жизни и смерти..

Через год мы уже достаточно хорошо узнали друг друга, хотя и не говорили об этом. И я остался. Если бы мне пришлось уйти, я сделал бы это раньше. Не согласился бы ехать с ними на Мартинику за несколько недель до операции мадам.

– Это последняя поездка Беатрис перед операцией, потом ей долго будет нельзя путешествовать. Едем с нами! – убеждал меня Поццо.

Я не был нигде дальше Марселя, и меня не нужно было долго уговаривать. Аргумент «последняя перед операцией» звучал фальшиво, и мы все это знали.

Последняя, совсем короткая поездка… Мы знали, с каким риском связана пересадка костного мозга.

Но на Мартинике заболел как раз Поццо. У него начался отек легких: в бронхах скапливаются выделения, становится больно дышать. Его поместили в отделение интенсивной терапии, и он провел там почти все время. Мы с Беатрис завтракали вдвоем на пляже. Говорили мы мало, но не испытывали никакой неловкости.

Я не был тем, кого она любила. Тем, кого она хотела бы видеть рядом, с двумя здоровыми руками – одна подносит ко рту вилку, другая тянется через стол, чтобы прикоснуться к ней. Того, другого, как мужчины больше не существовало – после падения на параплане она должна была с этим смириться. И ей приходилось довольствоваться обществом грубоватого и плохо воспитанного парня.

Но не злого..

Мне нравилось думать, что она видит во мне человека, который сможет потом позаботиться о ее муже. И хотелось думать, что она доверяет мне. Но, может быть, мадам ничего такого не думала. Может быть, мадам просто сдалась. Когда у тебя больше ничего не осталось, это, наверное, единственное разумное решение… Какая разница, как сдаться – мчась по набережным Сены на скорости двести километров в час или сидя в шезлонге и глядя на бирюзовые океанские волны?.

* * *

Я думал, Поццо не переживет смерти жены. Несколько недель он не вставал с кровати. Он едва смотрел на навещавших его родственников. Утешительница и устроительница Селин занималась детьми, удерживая их на расстоянии. Она считала, что с них хватает и того, что приходится как-то справляться со своим собственным горем.

А я постоянно находился рядом с Поццо. Но он больше не разрешал развлекать себя. Сохраняя достоинство даже в глубоком горе, он старался выглядеть прилично во время визитов врачей. Мы обходились без сиделок и медсестер, он хотел испытать свою силу воли и с каким-то извращенным удовольствием доказать всем, что прекрасно обходится всего одной парой рук и ног, принадлежащих Абделю.

Но иногда нам все-таки приходилось обращаться за помощью, и врачи, компетентные и преданные, тут же приезжали. Поццо с трудом переносил, что вокруг его на три четверти мертвого тела суетится столько людей, которые не смогли спасти его жену..

К счастью, я был молод и нетерпелив. К счастью, я ничего не понимал. И я сказал «хватит».

Часть IV

28

– Месье Поццо, хватит, сейчас же вставайте!

– Я хочу побыть в тишине, Абдель, оставь меня, прошу.

– Вы уже давно лежите в тишине. Хватит. Нравится вам это или нет, мне насрать. Одеваемся и выходим… К тому же я знаю кое-что, что вам понравится.

– Делай, что хочешь…

Поццо вздыхает. Поццо отворачивается туда, где не видно мелькающих рук, где ни с кем нельзя встретиться глазами. Где нет говорящих ртов. Он их просто переключает, как телеканалы.

* * *

Я больше не называю его «Поццо» с подразумеваемой строчной буквы – даже глубоко про себя. Он ведь не вещь, не животное, не игрушка, не кукла. Человек передо мной страдает и смотрит только внутрь себя, в свои воспоминания, на то, кем он больше не станет никогда. Я верчусь, как дьявол, танцую кукарачу, заставляю Лоранс вопить, подкарауливая ее, – но Поццо не обращает на меня внимания.

Что я вообще тут делаю. Он мог бы спросить у меня, почему я все еще здесь. Я сам себя об этом спрашиваю….

Нет, ему я скормил бы какую-нибудь хрень.

Я бы ответил ему, что остаюсь ради удобного канапе в стиле Луи-Филиппа в его комнате, откуда я не выхожу после смерти Беатрис. Квартиру под крышей я сдал подружке, и никто об этом не знает. Я человек порядочный, и, кроме того, она мне по нраву, поэтому я не стал брать с нее много. Сколько. Тысячу франков в месяц.

Гораздо ниже рынка..

Я бы ответил, что остаюсь ради «ягуара». И что я очень хочу, чтобы ему стало лучше, хотя бы немного, – тогда я смог бы уходить по ночам и возобновить свои ночные вылазки. «Ягуар» притягивает женщин как магнит. Я знаю, что среди тех, кто в него запрыгивает, я не встречу свою Беатрис. Тех, кто в него садится, интересуют только деньги.

Мы даже не знакомимся, это и не нужно. Как только дело сделано, я посылаю их на, чувствую себя засранцем и весьма тем горжусь..

– Это тачка моего босса. Если хочешь, подброшу тебя до метро…

Я бы ответил, что остаюсь, потому что мне нравится обедать в крутых ресторанах – крошечные порции за две тысячи франков, – а выходя оттуда, покупать себе греческий сэндвич на углу и с чавканьем пожирать его.

Я бы ответил, что остаюсь, потому что еще ни разу не слышал «Травиату» живьем и надеюсь, что он меня на нее однажды сводит (он как-то дал мне послушать отрывки и рассказал сюжет; тоска зеленая, я чуть не сдох от скуки).

Я бы ответил, что остаюсь, потому что мне охота развлекаться, ведь я-то жив. Жизнь дана, чтобы веселиться, а это проще делать, когда есть деньги. И, кстати, деньги-то у него есть, и он тоже жив!