Андрей Дмитриев - Дорога обратно (сборник)
- Название:Дорога обратно (сборник)
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Время
- Год:2014
- Город:Москва
- ISBN:978-5-9691-1164-6
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Андрей Дмитриев - Дорога обратно (сборник) краткое содержание
«Свод сочинений Андрея Дмитриева — многоплановое и стройное, внутренне единое повествование о том, что происходило с нами и нашей страной как в последние тридцать лет, так и раньше — от революции до позднесоветской эры, почитавшей себя вечной. Разноликие герои Дмитриева — интеллектуалы и работяги, столичные жители и провинциалы, старики и неоперившиеся юнцы — ищут, находят, теряют и снова ищут главную жизненную ценность — свободу, без которой всякое чувство оборачивается унылым муляжом. Проза Дмитриева свободна, а потому его рассказы, повести, романы неоспоримо доказывают: сегодня, как и прежде, реальны и чувство принадлежности истории (ответственности за нее), и поэзия, и любовь» (Андрей Немзер)
В первую книгу Собрания произведений Андрея Дмитриева вошли рассказы «Штиль», «Шаги», «Пролетарий Елистратов», повести «Воскобоев и Елизавета» и «Поворот реки», а также романы «Закрытая книга» и «Дорога обратно». Роман «Закрытая книга» удостоен премии имени Аполлона Григорьева (2001).
Дорога обратно (сборник) - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Интервал:
Закладка:
«Мои дорогие соотечественники. Моя фамилия Редис. Мне исполнилось сто лет. Смею надеяться, мой возраст и мой юбилей — уместный повод напомнить о себе. Должно быть, вам приходилось слышать о логарифмической линейке Редиса, впрочем, в эпоху компьютеров о ней не грех и забыть. Почти полвека я живу в Бразилии, вдали от родины, вдали от города моего детства, вдали от милых моих друзей…»
Мать звала меня: «Остынет!», в ее голосе звучала обида; я поднялся с дивана и повлекся на кухню, не выпуская вырезку из рук.
«…Взволнованный событиями последних лет, я не знаю сна. Я выписал все, включая вашу, советские газеты, доступные здесь, в Бразилии. Жаль, они приходят сюда с большим опозданием… Каково же было мое изумление, когда в руки мне попало пространное сообщение о том, что в городе моего детства внуки моего гимназического товарища решили восстановить семейную сыроварню! Я помню вкус этого сыра! В нем была одна травка, я не помню ее названия, но, надеюсь, она до сих пор произрастает сразу за городской заставой… Я — много переживший, одинокий и непозволительно старый человек. Не слишком богатый, но и отнюдь не бедный. Мне уже не нужны мои сбережения, кроме самой самонужной малости, и передать их мне некому. Посему прошу вас сообщить мне имя банка и номер счета…»
— Ты все-таки ешь, — уговаривала меня мать, — и да, не удивляйся, он действительно перевел в «Деликат» все свое состояние.
Я ел…
«…Не знаю, живы ли вы, мои милые друзья. Жив ли милый Плетенев? помню, как сердило тебя слово „веяние“, кажется, или „влияние“… Жив ли мой Свищов? пишешь ли ты стишки по-прежнему? я еще помню кое-что из твоих ранних — из стихов Свищова-приготовишки: „Я вижу Киевскую Русь. Как до нее я доберусь? Через века и более несет меня История“… Жив ли Жиль? Жив ли В. В.? — помню, мы только так называли тебя с самых малых лет… Мне горько, что я опять не с вами, мои милые друзья. Увы мне, моя Бразилия — это слишком от вас далеко. Но если небо моего полушария и небо вашего полушария — это и взаправду, как нас учили, одно и то же небо, мы уже очень скоро будем вместе»…
К концу обеда пришла Марина. Поцеловала в обе щеки мою мать, а мне, оторопевшему, сказала:
— Ты уже поел? Допивай свой компот и собирайся.
— Что это значит? — промямлил я, давясь вареным сухофруктом.
— Возьми зубную щетку. Он тебя ждет.
Возражать я не стал, дабы не сорваться в запоздалое выяснение отношений, и молча направился в ванную за неразъясненной зубной щеткой, примерив там накоротке перед зеркалом подходящее случаю добродушно-насмешливое, а пожалуй, и немного отрешенное выражение лица.
— Утром мы его вам вернем, — пообещала Марина моей матери уже на бегу, увлекая меня вниз по нечистой громкой лестнице во двор, где нас ждала, волнуя жильцов, машина вороной масти, даже мне, моряку, не известной марки, и медлительный шофер, выпуская левым краем легкой улыбки благоуханный дым сигариллы, уже открывал передо мною дверцу.
За всю дорогу я не проронил ни слова; Марина не умолкала, обращаясь отчего-то не ко мне, а к шоферу; тот односложно ей поддакивал или одобрительно похмыкивал.
— …Вот выскочим на набережную, и ты увидишь, что такое набережная. Одной брусчатки фигурной сколько ушло — скажите, Степан Михалыч?
— Мда, — поддакивал ей шофер.
— Взвалили на нас медицинский техникум, все лабораторное оборудование, все учебные пособия, столовку да общагу; взвалили, извини, сортиры на железнодорожном и автовокзале, теперь взваливают молокозавод: возьмите, говорят, на свой баланс, пока у нас тут объективные трудности. Придется взять, иначе не поймут, а это — полтыщи рабочих, и всем плати; оборудование — гниль, меняй его или каждый день чини, соцкультбыт содержи в аккуратности и поди при этом не надорвись!
— Кхм, — похмыкивал Степан Михалыч.
— Но мы не надорвемся. Мы, как всегда, прорвемся — или как?
— Так, — подбадривал шофер, выруливая на набережную, и — да, набережная произвела впечатление.
Чугунный кованый парапет отсверкивал на солнце золочеными набалдашниками; романтические фонари стояли в два ряда, на чугунных столбах да тяжелых цепях; узор новой брусчатки из окна машины я разглядеть не сумел, но цвет ее был розов… Машина нырнула в приречные проулки окраины, поплутала немного в их тесноте и тенях, вырвалась на простор огородов и рапсовых желтых полей, понеслась по извилистой узкой грунтовке вдоль леса, сквозь листья, стволы и хвойные лапы которого пылала оловом река, и я, укачанный кожаным мягким сиденьем, уже не вслушивался в токование Марины — лишь поглядывал на нее с горечью и грустью. Уж лучше бы ты посильнее изменилась за эти годы, горевал я, так сильно изменилась, чтобы я мог сказать себе с исцеляющим изумлением: «Быть не может! Та ли это Марина, что вела меня когда-то в планетарий?», вздохнуть притворно: «Время, ты подлец!», — но нет, ты ничуть не изменилась: ни одной на тебе новой морщинки, ни одной лишней складочки. Это ты, ты вела меня в планетарий, и то, что ты срезала свой рыжий хвост, поменяв его на короткую мальчишескую стрижку, грусти моей не убавляет, наоборот… Этот изгиб шеи, эту крутую линию затылка когда-то не мог увидеть никто, зато знали мои пальцы; это их и только их память; и вот я впервые гляжу во все глаза на эту линию, на этот знакомый, впервые увиденный мною изгиб, я не могу оторвать от него глаз — и пальцы мои сжимаются в кулаки…
— Кони! Наши кони! — закричала Марина; шофер ей хмыкнул, потом поддакнул, и я увидел коней.
Я ожидал, пока я ехал, увидеть, собственно, забор с охраной, дом с черепицей — что-нибудь огороженное, покрашенное и постриженное, а увидел дикий луг у реки, полого сползающий к берегу. На лугу были холеные кони черной и рыжей масти, сбившиеся в дремлющий тесный табунок, и при нем — два беспокойных жеребенка. Из распахнутых пустых автомобилей рвалась, захлебываясь сама в себе, в самых непримиримых своих мелодиях, самая разная музыка. Дымили и пахли костры. Босые люди в галстуках и костюмах суетились в дыму с шампурами. Лес гудел невдалеке. На реке возле берега стояла самоходная баржа, на ней был длинный стол, и женщины в общепитовских передниках расстилали на столе скатерть. Вдоль борта баржи и на корме сидели на стульях спиной к столу люди в белых рубашках и, не разговаривая меж собой, удили рыбу. Марина подвела меня за руку к барже и громко позвала Иону. Он охотно бросил удочку и в три прыжка, так, что зазвенели сходни, сбежал на берег. Был он ладен, крепок, весел и дружелюбен: никакой тебе прозрачности ушей и вообще ничего — от былой перепуганной летучей мыши. Ростом Иона выдался в деда, матовостью черт, их отточенностью и чернотою изогнутых глаз — в свою кавказскую бабку.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: