Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (сборник)

— Письмишко тебе привез, — зачем-то подмигнул ему и вышел вон. Гера выбрался из-под одеяла и взял со стола распечатанное на принтере электронное письмо. Оно было от Татьяны. Гера счастливо прыгнул в кровать, вновь укрылся одеялом и начал читать, держа лист на весу и развернув его, как парус, потокам льющегося в дом полуденного солнца.

«Милый, разве же так можно? Разве можно так? У меня была вчера всего одна минутка, чтобы побыть одной, включить телефон и наконец услышать твой голос, я вызвала твой номер, и были длинные гудки, то есть было, было соединение, а ты вдруг не ответил! Ты что, решил меня наказать за то, что никак не мог мне дозвониться? Это невежливо, мой дорогой, жестоко и несправедливо. Я, еще не зная, что с твоей деревней никак нельзя связаться напрямую, ждала твоего звонка позавчера, как мы и договаривались. Не дождалась, расстроилась, даже немного рассердилась. А вчера я не могла тебе ответить. Вчера была защита кандидатской у Леши Сбруева, я тебе о нем рассказывала однажды, и я весь день была среди толпы людей, сначала на самой защите, потом и на банкете, а говорить с тобою, милый, при свидетелях я, как ты прекрасно понимаешь, не хотела. Поэтому и отключила телефон. Была минута, когда я помогала накрывать банкетный стол и оказалась у стола одна. Всего одна минута. Тут же включила, позвонила тебе сразу… Ну почему ты не ответил? Я бы успела прошептать тебе слова, ты знаешь сам, какие… Ты хоть догадываешься, с каким чувством я проснулась сегодня? Ждала, что ты снова позвонишь. Ты не звонишь и не звонишь. Звоню сама — твой телефон вне зоны действия сети. Пришлось сделать то, чего не хотелось делать — звонить твоим родителям. Ты знаешь, как они ко мне относятся. Ты представляешь, как и каким тоном оба они со мною разговаривали. И все-таки спасибо им: они объяснили все. И даже дали мне единственный e-mail, через который я могу с тобой связаться. Что я и делаю — тебя чтоб успокоить и успокоиться самой. Вот пока все. Я все-таки люблю тебя.

Твоя

Гера прочел письмо еще раз, и еще, вдруг весь устал и уронил письмо на пол, пробормотав «ну разумеется». Ну разумеется, чья-то защита кандидатской важнее, чем обыкновенный разговор по телефону, и, разумеется, что-то о Леше Сбруеве — рассказывала: гений по матрицам, в аспирантуре, где — не запомнилось, а вот запомнилось, что он подкатывался и был сильно увлечен; сама им так и не смогла увлечься, вот и чудесно — из-за чего тут уставать? Еще сказала: жаль. Жаль, такой ум, как этот Леша Сбруев, и дня в России не задержится: как только защитится, сразу улетит и приземлится в Силиконовой долине. Вот и отлично, в зад ему перышко; из-за чего тут уставать?.. Что-то еще тогда сказала, тревожащее и радостное, чему тогда обрадовался, а теперь вспомнил — и устал; а, вот что: «Если бы не ты, если бы я тебя не встретила в том книжном магазине, я, вероятно, вместе с ним бы полетела, пусть и не увлечена. Потому что в этой стране уже ничего не будет. То есть не будет ничего, кроме тебя».

Гера натянул одеяло на голову, строго сказав себе: «спокойно». Не стала бы она писать ему о Сбруеве, если было бы у ней к этому Сбруеву что-то особенное; но — пишет, значит, ничего особенного; должна же она ясно объяснить, из-за чего весь день был отключен проклятый телефон — и объясняет, говорит про все как есть, а врать она не любит.

Гера стряхнул с себя одеяло и спрыгнул с кровати. В сруб вошел Панюков. Похвалил:

— Вот молодец, встаешь! А то заспался, как медведь… — Панюков помялся на пороге и сказал: — Этот — корову посмотрел и говорит, ничего страшного… Я ему деньги совал — не берет и нагло упрекает, что я ему не наливаю. Ты, говорит, знал, что я приеду, если ты сам меня позвал, а вот налить — не позаботился. — Панюков помолчал и, пожевав задумчиво губами, попросил: — Слышь, у тебя ведь есть. Много не надо: больно жирно; но ты налей ему чуть-чуть, если не жалко, а если жалко, пусть он убирается…

— Налью, конечно; пусть заходит, — ответил Гера не раздумывая. Он рад был побыстрее о письме забыть и тем избыть усталость.

— Так я зову? — спросил, как если б не поверил, Панюков, и Гера твердо подтвердил:

— Зови.

Панюков внес в сруб сковороду с яичницей и жареной картошкой, поставил перед Герой и ветеринаром. Не проронив ни слова, вышел вон. Ветеринар проводил его безучастным взглядом. Разлил виски в два стакана и сказал без сожаления:

— Совсем не пьет.

— Я знаю, — отозвался Гера, подняв стакан и разглядывая виски на свет.

— Не пьет, не курит, не бездельник, — продолжал ветеринар, любовно заглядывая в свой стакан, но не выказывая нетерпения. — С такой анкетой — сразу бы в район, а то и в город. Или в Москву. У него там, кстати, друг, кстати, хозяин этой хаты. Зовет его к себе, а он не едет.

— Я знаю; дядя Вова, — сказал Гера. — А почему не едет, раз зовет?

Не отвечая, ветеринар взял стакан двумя пальцами и медленно поднял над столом. Кивнул, приглашая Геру выпить вместе. Гера сделал быстрый небольшой глоток; ветеринар медленно выпил разом весь стакан. Потом оба молчали, глядя в остывающую сковороду, но так и не притронулись к еде.

— Ты хоть поешь, — проговорил ветеринар.

— Виски не принято закусывать, — ответил Гера. Не то чтобы он вовсе не был голоден — а не хотелось замутить горячую и чистую волну, накатывающую на пустой желудок.

Ветеринар налил себе еще, выпил опять до дна. И вдруг стал говорить — о ком, Гера не сразу понял:

— Он ждет, что Саня… женщина, которую ты со мной видел в кабаке, к нему вернется.

— Она была его? — без любопытства спросил Гера и снова выпил.

— Она была его невестой, — сказал ветеринар, — но она его не стала, хотя и была его. Он поступил с ней плохо, глупо поступил, и она ушла. И навсегда ушла, он это знает.

— Тогда чего он ждет?

— А я, плеть, не знаю. Сначала, видно, ждал, когда она его простит. И, плеть, чуть было не дождался… Теперь он, видно, ждет, когда я сдохну. Он думает, что если я бухаю, а он у нас в рот не берет, то он меня переживет. Он думает, если я сдохну, ей будет некуда деваться, только к нему… Пусть думает. Меня все это, плеть, ни капли не касается. Да и тебя все это не касается, — заключил ветеринар, выпивая свой второй стакан.

Гера с пониманием кивнул и отвернулся. В окне уже не бушевало солнце, зато на отдалении был виден Панюков. Он шел вразвалку по дороге, следом за ним брела корова. Свернул с дороги в траву пустоши, корова послушно шагнула следом, и они оба в ней исчезли…

— И кстати, — словно проснувшись, произнес ветеринар, — ты этому не придавай значения.

— Я и не придаю, — обернулся к нему Гера.

— Да вижу я, как ты не придаешь. Ты — придаешь… А ты — не придавай. Защита кандидатской — это не измена, это защита кандидатской, вот и все… Я сколько раз был на защите, я сам однажды чуть не защитился… Не придавай, я говорю, значения.