Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (сборник)

Была середина мая, каштаны на горах, сирень, акации, какая-то знакомая, но неизвестная по имени трава — все здесь вокруг цвело, из-за чего Татьяна беспрерывно чихала и не могла говорить. Проходя мимо тех сиреней и акаций, тогда вовсю цветущих, она остановилась и перестала чихать. Потянула Геру за руку и, ничего не говоря, шагнула в заросли. Прежде чем продраться сквозь цепкую путаницу цветущих веток, требовательно обернулась; Гера увидел остановившиеся, глядящие как будто мимо и ставшие вдруг круглыми глаза и понял, чт о им нужно от него и чт о должно сейчас произойти.

В кустах было сыро и тесно; ветки кололи его всюду и всего, с каждым движением все больней и яростней, но не мешали, а оса мешала — она гудела и звенела над самым ухом Геры, и мешала, и пугала, и улетела лишь тогда, когда Татьяна, всхлипнув, укусила его за ухо.

…Гера увидел наконец и узнал убежище под крышей вязов — оно было темным теперь и без единого цветка. Остановился, вспомнил, как они с Татьяной выбрались на свет и как пошли, смеясь и спотыкаясь об узлы корней, к метромосту; Татьяна тогда снова принялась чихать — она чихала и смеялась виновато, и с каждым шагом все сильней стыдилась своего чихания.

Порыв ветра шумно взъерошил верхи вязов над кустами; шум прошел и по кустам, но Гера сразу понял, что в кустах шумел не ветер. Прислушался — и холодок прошел по позвоночнику: кто-то там был, в кустах, и не один, и кусты вздрагивали, их ветви вспархивали, и всхлипы слышались в ветвях, потом нытье — Гера весь взмок, узнавая эти всхлипы и нытье, он так отчетливо представил Татьяну за ветвями, что ему не было нужды видеть ее там воочию, но он не удержался, и шагнул к кустам, и обошел их сбоку, припоминая: там, с другой их стороны, в них должен быть просвет… Там был просвет, в нем он увидел рыхлое бедро, оно сжималось, то и дело вздрагивало, и тень мужчины вздрагивала за ним, но сам мужчина не был виден за ветвями; и вновь раздался всхлип; бедро угомонилось и опало, на бедре опала юбка.

Женщина обернулась и встретилась глазами с Герой. Глаза ее были пьяные, бесцветные, под левым глазом желтел старый синяк со свежей розовой царапиной. Женщина подмигнула этим глазом и улыбнулась Гере во весь мягкий и широкий рот, в котором не хватало двух нижних зубов, а верхние зачем-то были схвачены подростковой проволочной скобкой… Гера отвернулся и почти бегом пошел к метромосту. Голова мучительно чесалась, рубашка липла к телу.

— Вот дурак, вот дурак, — мотал он головой. Прошелся на ходу ладонью по взмокшим волосам и вслух решил: — Все, парень, хватит. В Селезни.

Было всего-то пять часов с минутами, можно было и еще пройтись, добивая время, и потому он вышел не на «Новослободской», самой близкой к Селезневским баням станции, а на «Белорусской-кольцевой», у церкви. Над нею нависало строительство двух высотных бизнес-центров; над головой Геры трещали автогены; искры сварки густо сыпались с огромной высоты, с сухим щелканьем отскакивая от железных нижних перекрытий. Церковь была старообрядческой, Гера невольно вспомнил Панюкова. Думать о нем не захотел и мысль о нем прогнал, с усмешкой жалости предположив, что Панюков, он хоть и из старообрядцев, и оттого не курит и не пьет, все же навряд ли слышал что-нибудь о двоеперстии и, даже если слышал, имя Аввакума ему уж точно ничего не говорит.

Забыв о Панюкове, Гера вышел на Лесную и медленно прошел ее всю из конца в конец. Минуя дом Татьяны, он не удержался — глянул на ее окно. Оно было наглухо закрыто и жалюзи были опущены, как и всегда в ее отсутствие.

Лесная, наконец, осталась позади. Оказавшись на перекрестке задымленной, грохочущей Новослободской улицы, Гера перешел на другую ее сторону и подался направо. В торговом центре у метро купил себе новую рубашку и трусы, носки и мыло с губкой. Сквозь толпы клерков и студентов на тротуаре у дверей «Макдоналдса» протиснулся к станции, возле нее свернул на Селезневскую, по ней спустился к баням.

Здесь он был свой, и ему даже показалось, как вошел: здесь он был больше свой, чем дома. Нестарая кассирша в окошечке игриво попеняла ему за то, что он давно не появлялся. Старуха-гардеробщица, не спрашивая, какой веник ему нужен, сама выбрала из кучи березовых, дубовых, эвкалиптовых, конечно же, березовый и самый пышный, и запах веника был до того густым и терпким, что губы Геры, входящего в помывочную, сами собой раздвинулись в победной широкой улыбке — так записной баянист победно раздвигает во всю ширь меха баяна, наперед зная, что будет играть, но не решив еще, с чего начнет.

Народу было мало, и Гера счел это хорошей приметой. Негромкий и нестройный влажный гул шагов и голосов под каплющим высоким потолком мгновенно поглотил его, оставив где-то там, за запотевшими окнами все, что им было пережито за минувшие сутки: и свадебные вопли в пытавинском кафе «Кафе», и духоту плацкартного вагона, и движущийся разлет грохочущих московских магистралей, и боль в ноге, и страх при виде патрулей, и нелюбимое кафе, и дикий тот конфуз на Воробьевых; даже Татьяна, незримо сопровождавшая его повсюду, даже и жажда наконец ее увидеть во плоти — все, все осталось где-то вне этих гулких тихих голосов, вне этих шлепающих шагов по лужам каменного пола, вне этих шумных и всегда внезапных выплесков тугой воды из пластиковых шаек…

Просторно было и в парной. Пар был и сух, и мягок, и горяч. «Это не то, что у той ведьмы», — обрадовался Гера, вспомнив баню в Котицах и забираясь по полкам под потолок. Там, наверху, уселся и закрыл глаза, ни о чем не думая, не слыша ничего, только дыша. Когда открыл глаза, увидел человека с круглым белым животом — сидя на два полка ниже, человек внимательно разглядывал свинцовую припухлость на его колене.

— Неплохая гематома, — сказал он Гере. — Я бы на вашем месте повременил париться, а впрочем… В футбол гоняли или так, не повезло?

— Да нет; корова пнула, — честно ответил Гера.

— Неплохая шутка, — спокойно отозвался человек и, повернувшись к Гере розовой спиной, попросил его пройтись по ней пожестче веником. Гера прошелся, как мог, жестко, но человек велел ему не останавливаться, и Гера парил его веником, пока сам мог выдержать пар, а как не смог выдерживать — выбежал вон и окунулся в ледяную воду бассейна.

Гера побывал в парной, как и всегда, четыре раза, как и обычно, охлаждаясь и немного отдыхая в промежутках, к концу четвертого захода оббив об себя веник до оголения прутьев. Потом он мылил и тер себя губкой с таким тщанием, словно старался смылить кожу, потом окатывал себя горячей водой и обливался с ног до головы холодной — на все это ушли обычные два часа с минутами.

Одевшись, вышел и спустился вниз. Привычно толкнул дверь напротив гардероба: там был буфет и бархатное пиво, сваренное в Мытищах по немецкому рецепту — обычно перед тем, как отправляться на Лесную, он позволял себе выпить кружку бархатного, и Татьяна на него за это не сердилась… На этот раз он передумал и не вошел в буфет, в последний миг решив прийти к ней с чистым дыханием.