Макс фон дер Грюн - Лавина

Я облегченно вздохнул, когда они наконец ушли. Женщины попрощались кивком головы, близнецы подали нам руки.

Потом я помог Кристе приготовить на кухне ужин. Она была целиком поглощена этим занятием и упорно молчала, поэтому я спросил:

— Ты поняла, зачем они приходили?

— Старая привязанность, не более того, — ответила она. — Я так понимаю: оба они теперь остались одни, эти их подруги просто эрзац. Близнецы одиноки, я думаю, что их мать поступит жестоко, оставив их здесь одних. В конце концов, они еще дети, хотя ростом и больше ста восьмидесяти.

— Но ведь они обычно живут врозь — один в Мюнстере, другой в Бонне.

— Это дело другое. К тому же с адвокатами и нотариусами они не могут разговаривать так, как со мной. Адвокаты хотят только подзаработать. Будут уговаривать ребят продать завод, ведь на продаже они сейчас заработают больше всего.

— Собственно говоря, их дела тебя не касаются, — сказал я. — И я только боюсь, что нас могут впутать во что-то такое, что не имеет к нам никакого отношения. Ты была няней, не больше и не меньше. Пойми же это наконец.

— Я была няней, да, и горжусь этим, ведь это я их воспитала, а не кто-то другой, не гранд-дама. Это сближает сильнее, чем ты можешь себе представить. Молодые мужчины привязаны к своим няням, так было всегда. У их матери никогда не было времени, она не пропускала ни одной вечеринки и так была занята своими воображаемыми болезнями, что вокруг ничего не замечала. А если что и замечала, то бежала на несколько недель на Юг Франции. Было бы у нее побольше времени для своих детей, и я была бы не нужна.

У Кристы пылало лицо, да, сейчас она чувствовала себя матерью.

Что мог я на это возразить? Я стал накрывать на стол.

Я поехал на Борзигплатц, чтобы сфотографировать несколько отреставрированных старинных зданий на самой площади и на разбегавшихся от нее звездными лучами улицах: детали орнамента, лепнина, оконные арки и карнизы, входные двери и задние дворы, все это для фотоальбома, на который я несколько недель назад подписал договор. Я был весь поглощен работой. Стоял ясный, но не слишком солнечный день — лучшего освещения для художников и фотографов не найдешь; я не жалел времени для определенных мотивов, используя разные объективы, фокусировку и диафрагмы. Я делал также снимки, которые не имели прямого отношения к полученному заказу, но которые, как я знал по многолетнему опыту, могли пригодиться для других целей. Случайные снимки всегда находили спрос.

Потом стало невыносимо душно, к тому же я был слишком тепло одет, и под вечер, когда свет стал рассеянным и глаза у меня начали слезиться, мне захотелось выпить пива. Обессилевший, вспотевший, но довольный своим рабочим днем, я оказался примерно в полукилометре от Борзигплатц, на Старом рынке, в небольшом ресторанчике под названием «Корона».

В ресторане было немноголюдно. Поскольку я был здесь хотя и не частым, но знакомым посетителем, официант, не дожидаясь заказа, принес мне бокал светлого бочкового пива. Я выпил его в два глотка. Официант опять без напоминания принес мне второй бокал. Только я собрался спокойно посидеть в своей нише, отдохнуть, закрыть наболевшие глаза, как вдруг мой взгляд упал на один из соседних столиков.

Я сразу же ее узнал: это была та молодая женщина, которая так безудержно рыдала на похоронах Бёмера. Она сидела, выпрямившись, на скамье у стенки и не сводила глаз с входной двери, будто ожидая кого-то. Ее обнаженные руки лежали на столе, в руках она держала наполовину отпитый стакан с кока-колой.

Я осушил второй бокал в два глотка и, подняв руку, заказал официанту еще один. При этом я ни на миг не спускал глаз с молодой женщины. Она была нежной, как подросток, но лицо выдавало волевую натуру.

Она медленно отвела взгляд от входной двери и вдруг пристально посмотрела на меня. Я не уклонился от ее взгляда, хотя почувствовал себя как бы застигнутым врасплох. Несколько секунд мы не сводили друг с друга глаз. Я ощущал на себе жар ее взгляда, это было мучительно, но почему-то необычайно приятно. Такую красоту и через тысячу лет не забудешь. Потом она слегка приподняла руку и помахала ею. Этот знак был адресован мне; завороженный, я подошел к ее столику. И там, будто под нажимом, сел напротив.

Ее неподкрашенные губы были темно-красными и сочными, глаза светились синевой, соски грудей просвечивали сквозь облегающую блузку, как пуговки. Мягкие блестящие локоны светлых волос падали ей на плечи. Тонкие пальцы, ногти, не покрытые лаком, — она вызывала волнение и все же казалась застенчивой и какой-то странно беспомощной.

— Вы ищете меня? — спросила она.

— Почему я должен вас искать? — устало ответил я. — Я вас вообще не знаю.

В старые времена, чтобы описать эту женщину, употребили бы слово «обворожительная». Какое-то волшебство исходило от нее, и я не мог разрушить эти чары; я чувствовал себя схваченным, связанным, до такой степени скованным, что утратил способность соображать. Я был увлечен, я, пятидесятилетний мужчина, чувствовал себя в ее власти.

— Почему вы так на меня смотрите? — спросила она. — Понимаю, вы не знаете меня, но я вас знаю. Я знаю и вашу жену, правда только по фотографии. Да не волнуйтесь же так!

— Откуда вы меня знаете?

— Это я вам объясню потом. Меня зовут Матильда Шнайдер. Останемся сидеть здесь? Может, лучше пойдем ко мне, там нам никто не помешает. Я живу недалеко, минут пятнадцать пешком. — Она поднялась, и я машинально последовал за ней.

— Мне всегда смешно видеть людей, обвешанных фотоаппаратурой, — сказала она, — но вам, очевидно, она необходима. Каждому нужен свой инструмент.

Едва уловимым движением руки Матильда предложила мне идти за ней. Я расплатился с официантом и пошел следом. Энергичным шагом она вышла из ресторанчика на Старый рынок.

По дороге она, будто это само собой разумеется, взяла меня под руку. Сначала я испытывал неловкость, но потом мне стало приятно; легким нажимом на мою руку она вела меня в нужном направлении. Мне хотелось, чтобы девушка рядом со мною была моей дочерью, так горд был я ею и собой. Есть ли в мире картина, художественное полотно, на котором прелесть и гармония, невинность и красота были сплавлены воедино столь же чувственно, как в живом существе, идущем рядом со мной?

На Принц-Фридрих-Карл-штрассе она открыла подъезд обновленного четырехэтажного старинного особняка, который я уже однажды фотографировал; дом был построен из желтого песчаника с фасадом в стиле модерн.

— Вам придется подняться на четвертый этаж, — сказала она. — Лифта нет. Он, когда приходил ко мне, всякий раз взбегал по лестнице через две ступеньки.

Будто ослепленный, остановился я на пороге ее квартиры. Я увидел большое, примерно в пятьдесят квадратных метров, помещение, обставленное со вкусом и изысканностью: белая мебель, широкие диваны и кресла темно-синего цвета, картины на стенах — подлинники или мастерски сделанные репродукции, — светло-розовые ламбрекены, белые газовые занавески. На бежевом ковровом покрытии пола лежали два больших бухарских ковра и три безбожно дорогие шелковые дорожки.