Фигль-Мигль - В Бога веруем

Вот зануда.

Аристид Иванович просыпается рано и долго-долго лежит, глядя в темное смутное окно. О чем он тогда думает, этот человек с бесцветными губами, глазами и волосами. У него наверняка где-то что-то болит, да не где-то, а в очень многих местах. Должно быть, он прислушивается к движению боли и старается угадать, как двигаться ему самому: шевельнуться — повернуться — привстать — изменить положение ног — переместить руки — передвинуть голову — словно это не голова, руки, ноги, а части грубого, дающего сбой за сбоем, совершенно непонятного в своей примитивности механизма. (Как если бы специалист, например, всю жизнь чинил часы, а на старости лет ему поручили починить примус.) Позвольте, а у кого не болит? Чуть только отцветет юность, человек приучается смотреть на собственное тело как на присосавшегося к его личности паразита: то оно толстое, то больное, то просто не такое, как было. Это легко сказать, что старость сильнее уродует душу, чем тело. Душу-то, слава Богу, не видно. Морщины видны.

Насчет морщин: вообще-то интересно, кто и как целовал эти сухие губы. Вы про Аристида? Но это же смешно, изысканный друг, какие поцелуи с таким именем, даже уменьшительного сделать нельзя: Арик? Стенька? Он обрел приятную подругу жизни в Анне Комнин или еще в чем-то мумифицированном, нелепом, нетленном. У него на письменном столе много всяких интересных вещичек, пусть и чувства — вещь тоже изящная и хрупкая — лежат в аккуратном гробике между плевательницей и чернильницей (старик пишет на старый лад и чуть ли не по старой орфографии). Впрочем, это уже так, вроде памятной медали: любовь, которая иссушила самое себя.

А ведь вопрос о болезнях можно повернуть иначе: личность съеживается по мере того, как пухнут легкие. Хваленое “я” выходит сквозь кожу смердящим потом страха и покидает нас навсегда — и вместе со страхом уходит все остальное, потребность в чувствах, к примеру. Останутся только метастазы высокоорганизованного сознания — потому что хоть что-то, хотя бы раз в поколение, должно выпасть в сухой осадок, когда болезнь выпарит из жил и костей отравленную жизнь.

Чепуха какая-то! Он же не сифилитик? Еще чего; невинный, как голубь, человечек, и недуги у него невинные. Твердый шанкр видел на картинке в медицинской энциклопедии, но это было давно. Зря вы Т. Манна начитались. А, “Доктор Фаустус”! Как, по-вашему, с Ницше действительно такая штука приключилась? Ну, прогрессирующий паралич с ним определенно приключился. А красивая гипотеза о связи венерических болезней с гениальностью — или пакт с дьяволом в обличии бледной спирохеты — чтобы потом заниматься экзорцизмом посредством брома — хм, хм. Всякое бывает.

Ужасна судьба перфекциониста в России. Его встретят смехом и проводят проклятьями, вослед ему полетят камни, палки, грязь, грубые слова, судебные постановления, осколки, клочки и шматки и искореженные детали всего того, что он долго и тщательно мастерил. Его будут травить в газетах, на него напишут доносы, ему наставят рога, им напугают детей, память о нем уничтожат. Вызовет ненависть каждая ровно и изящно написанная буква, каждая аккуратная строчка на одежде, каждое отчетливо выговариваемое слово, все, что красиво, добросовестно и надежно сшито, состругано, собрано, склеено, построено, выращено, расчислено, расчищено, и все, сделанное так, чтобы можно было сказать: “Лучше не бывает”.

Стойте! Да почему? Почему!!! По кочану!!! Ждут, что с неба упадет, а когда действительно падает, принимают за говешку, на помойку двумя пальцами выносят драгоценные предметы роскоши. Но почему? Они любят лучшее, но не любят лучших, да и лучшее на самом деле им без надобности. И больше не спрашивайте.

Аристид Иванович просыпается рано. Он уходит не позавтракав. (Ни греки, ни римляне не ели с утра.) Пешком, от Тучкова переулка до Публичной библиотеки, он идет на службу. Мимо жизни приятно ехать в полдень, в полупустом трамвае, наблюдая жизнь из окошка: вот мужик с ручной газонокосилкой, пацаны на великах, тинэйджеры на роликах, кто-то идет за молоком или газетой, и на газонах подсыхает трава, и стоит погода. А в период с октября по июнь — вот как сейчас — это не погода, а, по меткому замечанию господина Голядкина, всеобщая гибель. В библиотеке тихо, тепло, привычно, и весь персонал — с сугубым респектом. Седой, серьезный, сгорбленный, он забивается в свой угол и опускает нос в бумаги, и бормочет, и бурчит, и пришептывает. (Греки и римляне всегда читали вслух.) Аристид Иванович! Что там с первочеловеком стряслось?

Первочеловек защищал Свет от царей Мрака, поочередно совлекая с себя хорошие стихии и связывая ими плохие, в результате чего произошел известный нам материальный мир: ни Богу свечка, ни черту кочерга. В мире, видите, нет стихий в чистом виде, они перемешаны. И плохое дернуться не может, и хорошее мается дурью. Человек должен не вредить свету и не задерживать его пребывание на земле, вот так. “Вот так” — это как? Ну как, как. Как попало.

Да, а собственно люди откуда взялись? О, это грязная история. Собственно человек — что-то вроде выкидыша, плод противоестественного и насильственного соития сынов Мрака со Светом. Мы все — порождение насилия, дети боли, страха, ненависти — нежеланные выблядки красоты. Это многое объясняет.

А внешне, кстати, пошли в отцов — демонов Дыма. Соль, беспробное золото, две ноги.

А Евгений между тем писал, писал, да и написал проповедь. (Мы говорим “проповедь”, потому что там были такие слова, как “необходимо”, “я надеюсь” и “помочь людям”.) Вы зачем смеетесь? Как это грешно, легкомысленный друг! Невинный, жалкий, сбитый с ног золотым дождем чуда, к чему еще, кроме спасения человечества, может он приложить свои отсутствующие силы? Хотя желание добра — это гибельное безумие, приникающее ухом к воспаленной земле, ищущее чего-то в облаках стеклянными очами, — но будем же милосердны. Оно одно и в пустыне, пусть покричит. Под пыткой тоже вопить не запрещается, разве нет?

Погодите, но, выпущенное на волю, оно само станет пыткой. Разумеется; а чего вы испугались? Разве не такая же пытка — ежедневный здравый смысл, перемирия со злом, сменяющие друг друга и никогда не кончающиеся. Чем они разнятся, безумие и разум — и там, и там смерть души, почему тогда не украсить ее хотя бы одним истерическим всплеском помешательства. Как же, одно плохо, другое — хорошо. Все четко, многим понравится: безумие — изначальное свойство Мрака и его порождений, разум — принадлежность Света. Погодите, так что конкретно у Евгения с головой? Опять вы нас одергиваете! Пусто у него в голове, что там может быть. Но есть вещи, к которым и от великого ума, и от полного его отсутствия относятся очень серьезно.