Фигль-Мигль - В Бога веруем

Ну вот, значит, у мечей и у женщин были имена, и это все осложнило. Имя одушевляет, с душой всегда проблемы. (Поэтому у Замятина вместо имен номера, и у уголовных дел тоже.) Мы принадлежим своему имени, мы даже опозорить его не в силах, как не позорит героя камердинер. (Так было не всегда: афиняне запретили давать рабам прославленные имена, чтобы эти имена не запятнать.) Хоть Прекрасный — хоть Сталин — хоть Бродский — все равно Иосиф, и что, где же позор? Это имя позорит нас, если захочет. (А римляне, напротив, аннулировали какое-то запятнавшее славный род имя.) Ни один хладеющий язык не повернется пролепетать имя нежное Матрены, будь это хоть трижды историческая правда. Почему нет, если это правда? Мы сказали “историческая правда”. А правда настоящая изложена в поэме “Полтава”.

Ага, значит, есть имена, которые не звучат, как названия драгоценностей. Вы так долго объясняли, и такую ерунду. Кстати, а вот все эти писки и спицы — они кто были такие?

А ведь и верно — они тоже кем-то (это мы знаем точно) и когда-то (это можно уточнить) были. Монахи, епископы, сановники Византийской империи, ученые и трудолюбивые маньяки — сами видите, что от них осталось. А от вас, дорогой друг, и того не останется. Спасибо на добром слове, но что это вас повлекло в Византию? Лучше бы о Меровингах еще рассказали. Ага, так вам стало интересно! Боже, кому это может быть интересно? Просто, раз уж вам необходимо нести вздор, придерживайтесь чего-то одного, а если свалить в кучу кабаки, рыцарей и Византию (отвратительное явление, между прочим), получатся гнилые понты и перелицованный Брокгауз. Ну чего вы дразнитесь, мы же его того, творчески переосмысляем. И вы ведь не будете читать Брокгауза на сон грядущий — а может, и следовало бы — это довольно невинное занятие, если представить, чему люди посвящают часы досуга. И что такого исключительно отвратительного в Византии — да, глаза людям выжигали, то-сё — теперь их очень гуманно сжигают напалмом полностью, зато, наверное, было красиво и пышно, а прогресс, похоже, в том и состоит, что хорошее ушло, а плохое осталось. Воз и ныне там, разве что вместо воза грузовик застрял все в той же канаве. Но вы Византию браните, если вам не покатило: душа бранью облегчается.

Вам не нравится наше намерение свалить все в кучу. Но если хорошенько перетрясти Брокгауза и прочие книжки, и все, что оттуда выпадет, сгрести воедино, как раз и получится картина жизни, ведь это все есть в жизни, понимаете, не только в специальной литературе. Это как же? Ну вот, представьте, едет кто-нибудь в троллейбусе. Его толкают, обижают, убивают в нем душу, а он думает, скажем, о Приске, одном из сорока мучеников, утопленных Лицинием в Севастийском озере в 320 году (и ведь он их не просто утопил, а загнал в озеро и держал там, пока они не обледенели; это вам ничего не напоминает из патриотического воспитания прежних лет?). Или он смотрит телевизор — и опять его обижают и убивают, — а он припоминает, что Логофет — такое красивое яркое слово, — всего лишь должность, должность хранителя патриаршей печати, что-то вроде канцлера. Был бы у нас канцлер вместо этой рожи, думает он, может быть, и замысловатые козни были бы вместо коммунальной склоки. И ему уже не так страшно.

И жизнь складывается — ну вот как паззл — из раздробленного, утраченного и мнимого; из ржавых слов, истлевших понятий, ветхих идей; из былого, которое становится будущим; из всего, что существует, видимого и невидимого, поблекшего и неизменного. Никуда это не делось — проросло корнями имен даже в наше мрачное и гуманное варварство — и куда, вот интересно, могло бы деться, если тысячи лет, безостановочно, продвинутая часть человечества читает одни и те же книги, добавляя к ним, согласно своему разумению, новые, — читают и читают, пишут и пишут — и, наверное, неспроста.

Нельзя сказать “меч” и не вспомнить его имени, не вспомнить всю сопутствующую ученость, которую так хочется — во что бы то ни стало вывалить на безвинную голову читателя. Но ведь у вас, в конце концов, есть выбор. Можете похерить наше отреченное в смысле жанра сочинение и обратиться к тем, кто вывалит вам на голову свое говно.

Вот Евгений и его друг Евгений, принарядившись, идут по улице. Нарядный город открыт, как глянцевый журнал, на самой яркой из страниц — самой привлекательной — агрессивной — сияющей, и друзья сияют, и осеннее солнце слабым отсветом журнального глянца ложится на меховое пальто одного и красный пилот другого. (Какие прекрасные длинные волосы у Негодяева.)

Так-так, значит, вы сказали “друзья”. Когда это ваш герой — и зачем — успел подружиться с человеком по фамилии или под псевдонимом Негодяев, какие именно события (несомненно, предшествовавшие нарядному ноябрьскому дню) вы опустили или упустили из виду? Нет, событий еще не было, мы все рассказываем по порядку. А если вы хотите поподробнее узнать о том, что зовется дружбой, что ж, сами виноваты.

Значит, мы сказали “друзья”. Какими словами описать этот дар богов? Вот так, например: “Со скуки мы подружились”. Или так: “Мы подружились, хотя ничего не знали друг о друге”” Или с психологией: “Я подружился с ним в ту пору, когда все его избегали”. Или с Достоевским: “Вся эта ваша дружба есть только взаимное излияние помоев”. Обмен тщеславия, безделья. Какой рифмы вы ждете, дорогой друг? Друг мой, вы сейчас попали в самое больное место вашим дружеским пальцем.

Евгений и его друг Евгений идут по улице. Принарядившись. Может быть, они принарядились для встречи с приятелями — или поедут сейчас к женщинам — или поедут в ресторан датской кухни “Гадкий утенок”. Что, хороший ресторан? Нам-то откуда знать, хороший он или нет. Задавайте вопросы попроще. О писках и спицах? Вот именно.

Они идут и о чем-то разговаривают. О чем, интересно? Наверное, о какой-нибудь ерунде — женщинах или датской кухне. Но если вам интересно, давайте послушаем.

— Ты зачем жёг деньги? — спрашивает Негодяев.

— Это не я, — говорит Евгений на всякий случай. Спохватившись, он улыбается, что-то обдумывает, так быстро, как только может, и наконец признается: — Мне всегда хотелось посмотреть, как они горят.

— И как?

— Не очень, — бормочет Евгений. Он отворачивается, насколько это возможно на ходу, уходит в теплые глубины своего пальто, даже его дыхание прячется в воротник. О чем он сейчас думает? Может, он думает, что не из-за чего было поднимать шум, у него не хватило духу развести большой пышный огонь. Жалкая кучка купюр на круглом стальном подносе почадила и скорчилась в комок вонючей грязи; вероятно, в нынешних деньгах столько добавок и слоев защиты, что они уже не горят как положено. Нужно было поехать на природу, запалить костер в обрамлении пейзажа — все такое густое, осеннее, туман вместо неба, неожиданно отчетливые стволы поодаль, неожиданно насыщенные мрачные краски, — запалить там костер и смотреть, стоя в сторонке. Деньги, хоть и без большой охоты, сгорели, поднос он выбросил, купил новый. Теперь приходится отвечать на вопросы.