Фигль-Мигль - Виньетки к Достоевскому

И потом, Аркадий Ивановне, вы же все время врете.

Сколько вы за неделю в Петербурге сделали (да и не только вы; все события топчутся на пространстве нескольких дней, дни набиты плотно, как сдаваемые беднякам квартира) — но еще больше успели налгать. Положим, на ваш счет каждый предупрежден, что здесь за игра (“А вы были щулерем? — Как же без этого”), и по каким правилам с аулерами играют — ловить да бить… а на чем вас поймаешь? С той же Марфой Петровной (ну пожалуйста, пожалуйста, шепните на ушко, что там по правде было) отпираетесь до последнего, даже когда Дуня (а кстати, когда вы с ней кричите и ссоритесь, она ведь первая говорит вам “ты”) вспоминает вам старые ваши намеки на яд (“я знаю, ты за ним ездил… у тебя было готово…”) — и каким роскошным сослагательным наклонением вы ей отвечаете: “если бы даже это была и правда”. Так если или не если? (Потому что, согласитесь, о таких вещах лучше знать наверняка, чтобы вовремя смекнуть, на что самому рассчитывать — ну и для морально-этических соображений, разумеется.) Дуня вам в глаза в запальчивости одно наговорила, а заглазио перед господином ^ужиным защищала, строго и внушительно, дескать, точные ли сведения имеете, будто по Аркадию Ивановичу каторга плачет — хотя здесь, возможно, и такой расчет был, чтобы Петра Петровича уже окончательно взбесить и выгнать. Под стать вам барышня, и не удивительно, что вы к ней так воспылали.

А привидения-то были, Аркадий Иванович? Вы так подробно все Родиону Романовичу изложили, право же, живописно и с большим литературным тактом, но он ведь вам тогда не поверил? Во лжи обвинил? И знаменитый ваш ответ, точно что шулерский: “я редко лгу”. Это не ответ, это апория Зенона какая-то. Теория у вас на Данный случай прекрасная — если здоровому человеку привидения видеть незачем, и если вы видите действительно их, а не только тяжелые сны, — и вы по ней выходите ну совершенно больным. (“Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро”). И тогда какого рода сей недуг?

Точно ли вы сумасшедший (“да что он, в самом деле, что ли? подумал Раскольников”) или просто человек хитрый, странный и на что-то решившийся. (“Ой очень странный и на что-то решился”; — это Раскольников говорит. “Он что-нибудь ужасное задумал”, — это говорит Дуня.) При первой же встрече с вами, это когда вы разговор о будущей жизни изволили завести, Родион Романович принимает версию сумасшествия (“это помешанный”), но сестре в тот же вечер замечает: “Вообще он мне очень странным показался, и… даже… с признаками как будто помешательства. Но я мог и ошибиться; тут просто, может быть, надувание своего рода”.

Воо-от! Родион Романович сам в эти дни старается надуть и весь мир, и отдельных граждан — ему ли не почувствовать. И заметьте, дорогой друг, стоит Раскольникову узнать, что вы располагаете средствами для шантажа, как мысль о вашем помешательстве его покидает окончательно, ведь (вам бы доставил удовольствие такой поворот) человек, у которого мы в руках, не имеет права оказаться к тому вдобавок, что подлецом, еще и душевнобольным.

А вас самого это тревожило — не зря в предсмертной записке специально уточнили, что умираете в здравом рассудке. (И, конечно, “в смерти моей прошу никого не винить”, это уж обязательно, традиционный такой росчерк в подписи.)

Но что вам вообще взбрело в голову помирать? Вояж-то этот пресловутый? В какой вояж вы собирались, Аркадий Иванович, чего вы крутите: то ли в экспедицию на Северный полюс, то ли в Америку, то ли с Бергом на воздушном шаре, в воскресенье, в Юсуповском саду. Не было уверенности, правда же? Женитьбу эту водевильную затеяли, с Дунешти пти-жё затеяли — и, конечно, то дельце, которое вы затеяли и провернули (если затеяли и провернули) с Марфой Петровной. (“Если бы даже это была и правда”, — сказали вы. Что хотят сказать — точнее, что хотят скрыть — люди, прибегая к сослагательному наклонению? А иногда скрывать нечего — зато есть желание замутить, бросить тень: пусть, дескать, подумают.)

Так вот, зачем умирать посреди столь бурной деятельности? Зачем умирать. В здравом рассудке, выбрав предварительно место (“точно зверь, который непременно место себе выбирает… в подобном же случае”.) И еще этот страх вода. (“Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах… “) Водобоязнь… Точно ли вы не бешеный? А если и бешеный, то что это меняет? (Хотя нам дело облегчает чрезвычайно.)

Дорогой Аркадий Иванович, вопрос о привидениях, судя по всему, придется разрешить в вашу пользу: вы ведь уже не кривляясь, наедине с собой их поминаете. (“Ведь вот, Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожаловать, и темно, и место пригодное, и минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и не придете…”.) И насчет Родиона Романовича вы совершенно правы оказались, большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, (“а теперь слишком уж жить ему хочется”.) И насчет вечности — у, печально даже помыслить, что и в этом вопросе ваша возьмет. (Но представьте, Аркадий Иванович, вдруг вашему автору Аркадия представлялась точно такой, как вам — вечность, ведь намекали же люди посмелее, будто подпольный человек — почти что автопортрет с зеркалом.)

И с запиской этой история до чего странная. Вообразите, Порфирий Петрович Раскольникову накануне что говорит: на всякий фантастический случай, говорит, если ручки на себя поднять придет охота, оставьте краткую, но обстоятельную записочку — так, две только строчечки, и об камне, под которым награбленное лежит, упомяните. (А вы бы с ним сошлись, с Порфирием-то, жаль, не довелось встретиться. И почему, кстати сказать, не встретились — здесь, в этой чрезвычайно жарком июле, когда каждый встречается с каждым? Прекрасная пара… то-то у Раскольникова мелькнула мысль убить “кого-нибудь из этих двух”.)

Да, предупреждает Порфирий Раскольникова, а записку оставляете вы — конечно, без подробностей, могущих заинтересовать уголовную полицию. Занятно, да? Знаете, Аркадий Иванович, мы в школе сей предмет так и трактовали: вы и — простите — Петр Петрович Лужин суть пародии, с двух сторон, на Родиона Романовича, на арифметику его и на теорию героического права, сиречь вседозволенность. А вы-то, наверное, полагаете, что это Родион Романович — пародия на вас? Что ж, он тоже простодушный молодой человек — в другом, правда, роде, самолюбивом, и до вас ему бесконечно далеко, хотя много на себе перетащил юноша, по вашему же замечанию. (Да не удивительно ли, что вы и Порфирий Петрович отзываетесь о Расвольникове одним странным словом, придумали же, “перетащить”! И такой же Порфирий напоказ буффон, совсем как вы, тоже, кстати, не пьет — а ведь не к добру это в навек климате — и тоже недавно вздумал уверять, что женится, что все уже готово к венцу; платье даже новое сшил. Ни невесты, ничего не бывало: все мираж!)