Олеся Николаева - Любовные доказательства

— А зачем? У меня свое. Тушенка — еще из дома. Жена дала.

…Так и ехали. Под полкой — отчаянно скреблась золотистая черепаха. Я спрятала ее в коробке с травой. Накрошила туда сырку, яблочка. Она освоилась, мордочку и лапки высунула, рвалась на волю. Говорят, что эти черепахи, где бы ни оказались, всегда безошибочно ползут в сторону своего Средиземного моря. Больше всего я боялась, что ее засечет таможня. Но как только входили таможенники и пограничники, она тут же затихала. Они заглядывали под полку, коробка и коробка. А мы — делегация.

Наконец уже на самой последней границе — кажется, в Могилеве, вошел дюжий молодой пограничник:

— Ваши паспорта.

Листал, листал мой паспорт, то так вертел его, то этак, хмурился, покусывал губу, наконец отчеканил железным голосом:

— А у вас, товарищ Николаева, нет выездной визы из России. Пройдемте с вещичками до выяснения вашей личности.

— Как это нет выездной визы? — удивилась я. — Я ведь столько уже границ проехала: Россия — Украина, Украина — Молдавия, Молдавия — Румыния, Румыния — Болгария, Болгария — Македония, Македония — Албания и — в обратном порядке. А вы говорите — визы выездной у меня нет.

— Ничего не знаю, что вы там проехали. Пройдемте. Если будете оказывать сопротивление, занесем это в протокол. — Голос пограничника зазвучал бдительно и зловеще.

— И что там со мной будет?

— Ничего, посидите в КПЗ, пока наши люди не выяснят, как вы здесь оказались, а потом, если все в порядке, отправим вас с оказией в Москву.

Честно говоря, я почти сдалась, так я была ошарашена. Ну и потом — может быть, это голос судьбы: «Вперед, к новым приключениям!» В Могилеве я никогда не была. Там, что ли, произошло отречение государя императора Николая? Или это было на станции «Дно»?..

Кроме того, мой духовник любил повторять: «Если что-то не получается по не зависящим от тебя обстоятельствам, значит, Господь приготовил тебе кое-что получше». Вот не получилось мне по независящим обстоятельствам добраться до Москвы, значит, в Могилеве мне будет лучше. И я почти уже собралась выходить. Но — черепаха! Сейчас я возьму коробку, она начнет скрестись, пограничник ее засечет, контрабанда… Да ну, не пойду. У меня через два дня день рождения. Меня родитель и родительница ждут. Муж тоже ждет. Дети. Все-таки вряд ли в могилевском КПЗ мне приготовлено Господом «кое-что получше»!

Сомнение огромное меня одолело, вера непроизвольно пошатнулась, нашла кручина. Решила, не пойду и все. Пусть уж волоком меня волокут. Приключения так приключения!

— Визу получал за меня работник иностранного отдела. В МИДе. И вообще мы — делегация, — почти закричала я, обрадовавшись, что нашла для себя зацепку. — Эн с Точкой, вы — глава делегации, покажите-ка нашу бумагу! Сейчас этот господин убедится.

И вдруг Эн с Точкой, запустив по-ленински руки себе подмышки и раскачиваясь на полке вперед-назад, вперед-назад, медленно и спокойно произнес:

— Вы только меня не впутывайте в эту историю. Я тут ни при чем. Вам лучше пройти в отделение, как говорит товарищ.

— Дайте сюда бумагу! — твердо сказала я.

Он еще глубже засунул руки и все покачивался, все покачивался:

— Они ведь знают, что делают, пограничники. Профессионалы. Вам лучше пойти с товарищем, не портить себе протокол.

Тут я растерялась. Я взяла паспорт и стала почти машинально его листать. Он весь был в визах, штампах, штемпелях… Наконец, в самом конце, я увидела то, что искала.

— А это что такое, — я сунула под нос пограничнику нужную страницу. Он пригляделся, козырнул, щелкнул каблуками и — был таков.

Поезд тронулся. Мы были в России.

Тут уже я закинула ногу на ногу и стала покачиваться туда-сюда, пристально вглядываясь в своего визави. Он сидел сжавшийся, обгорелый, с короткой шеей, в грязной майке, в которой проходил все эти восемь дней, вопреки всякому протоколу и назло битком набитому чемодану. Он сидел, нахлебавшийся мутной теплой воды с марганцовкой, закусивший тушенкой без хлеба, и обмирал под моим насмешливым взглядом:

— Ну что, Эн с Точкой! Сдать меня хотели! В КПЗ! Пограничникам!

— Может быть, у вас подданство двойное? — заюлил он. — Может, поэтому он хотел вас высадить? Они ведь, пограничники, знают — там в паспортах есть такие знаки, которые дают информацию. Скажите — двойное у вас гражданство? Ну там еще американское или израильское…

— Угу, — сказала я, не отрываясь глядя на него.

И он как-то весь сник. Лицо его приняло жалостливое, плаксивое, какое-то бабье выражение, и он произнес дрожащим голосом, в отчаянии:

— Ну вот, вы теперь, наверное, все про меня Наталье Ивановой расскажете!

— ???

— Ну да, все расскажете про меня этой Наталье Ивановой, там, у себя, в Союзе своем писателей!

Обреченность была написана на его лице.

— Обязательно расскажу, — расхохоталась я, вытаскивая из коробки расхрабрившуюся черепаху, рвущуюся изо всех сил к своему далекому морю.

…Ну вот и выполнила наконец обещание, вспомнилось, пришлось к слову.

Эту Шурку мы получили как приданое — вместе с домом в Троицке. А дом нам достался чудом по молитвам моего духовного отца — игумена Ерма. Дом был белый, каменный, двухэтажный, с огромным садом. Когда-то его строили немцы для своих немецких фрау и офицеров. Чтобы жили в нем да радовались, рожая крепких светловолосых немецких киндер. Даже я еще находила по углам трофейные книжечки с описанием и иллюстрациями счастливой немецкой жизни: вот он и она сидят на лавочке в палисаднике перед домом и нюхают общий цветок или читают «Майн кампф».

Ну, не знаю, как было на самом деле, жили ли там эти счастливые немцы, но счастливые эстонцы жили — я это знаю точно. Они насадили вокруг дома огромный фруктовый сад, где властвовали разноцветные и разномастные смородиновые кусты, перебиваемые зарослями крыжовника, верховодили яблони, оттесняя робкие вишневые и сливовые деревья, и лишь небольшой участок был отдан под картофельные посадки, грядки с овощами и парник. Зато уж тут росло все: и свекла, и капуста, и морковка, и кабачки, и укроп с петрушкой, и даже горох.

Хозяева кормились от своих угодий — часть набивали в подвал, а остальное продавали на Троицком рынке. Но по мере того, как плодоносила земля вокруг их белого дома, все пронзительнее и болезненнее становилось осознание собственного бесплодия: ни наследника, ни наследницы. А — старость, болезни… Единственный человек, который приезжал за ними ухаживать, была школьная подруга хозяйки — Марья Ефимовна, женщина положительная, учительница. Ей-то все и досталось по наследству — и дом, и сад. Жаль только, что не могла она переехать в Троицк из своего городка, поэтому пришлось ей этот дом продавать. И выпало это как раз на то время, когда деньги стали даже и непонятно какой величиной, и цены стали скакать.