Елена Блонди - Инга

— Не учи, пожалуйста. Так что, едем? Или будешь тут сидеть, над телом?

В коридоре кто-то пробежал, грохоча и подпевая магнитофону. Инга дернула плечами.

— Я переоденусь только.

Наталья хмыкнула и вышла в коридор. Процокала куда-то высокими каблуками и навстречу ей вознесся радостный пьяный гул. Пока она смеялась в большом зале, в ответ на чьи-то комплименты, Инга поспешно натянула надоевшие джинсы, влезла в свитерок. Постояла над сумкой, что приткнулась в углу. И вытащив кошелек с деньгами, сунула в карман куртки. Выходя, нерешительно встала, не зная, запирать ли двери. Вернувшаяся Наталья подсказала, звеня ключами от машины:

— Оставь. Я Ванычу скажу, присмотрит за страдальцем. Не впервой.

Прикрыла дверь, оставляя небольшую щелку. И пошла, цокая каблуками и прямо держа красивые плечи. Инга шла позади.

В машине молчали. Да и ехать оказалось по московским меркам недалеко, через минуть двадцать Наталья припарковала синий автомобильчик в углу старого двора и потыкала кнопки замка на железной двери.

В квартире, просторной и тихой, толкнула к Инге тапки.

— Заходи. Халат дам. Душ вон, голову вымой, если надо. Ужинать будешь?

— Молока если. Нет, спасибо. Или…

Наталья внимательно глянула, как девочка топчется в прихожей, краснея и поправляя волосы. И, выдав ей халат с полотенцем, отправила в ванную.

Сама ушла в кухню, сунула в микроволновку судок с гречневой кашей, достала из холодильника пакет молока. Пока печка гудела, и в ванной лилась вода, медленно переоделась сама, вернулась в кухню, в своем длинном шелковом халате. И села, сцепив ухоженные руки. Усмехаясь, пожала плечами. Чего ради притащила в дом эту мрачную девицу, черную, как галка? Всех его пассий не перетаскаешь, дорогуша. Наверное, это из-за картины. Все те, прежние, там сцепка в другом порядке. Сперва Петруша глаз на кого клал, а после начинал рисовать. Писал свои нетленки, кадря попутно. А тут, не дура, видит. Сперва случилась картина, а девчонка — на втором плане. Потому интересно. Выходит, хоть она и сотая, может быть, за его двадцать лет богемной жизни, а все же — первая. А еще вдруг жалко. И устала очень. Устала быть женой мятущегося живописца, устала быть стервой, для которой все его девочки-модельки — вселенское зло и нужно от них побыстрее избавиться.

От этой тоже можешь, побыстрее, подсказал в голове трезвый голос, завтра купите билет и посади на поезд. И все, нету музы Петрушиной.

— А нафига? — шепотом спросила трезвый голос и тот умолк, видно, не знал что ей — усталой, ответить. И, правда, нафига, если ей давно уже все равно. Значит, она забрала ее не только из интереса, а просто — стало жалко девчонку? Чисто по-человечески?

Закуривая, удивилась. И обрадовалась вдруг. Ей это понравилось. Было в этом что-то отдохновенное — перестать быть сторожевой женой и увидеть за обнаженной моделькой — человека.

— Хм. А хорошо.

— Извините, — в полутемном коридоре мелькнул халатик, щелкнула задвижка в туалете.

Наталья курила, ждала, когда та выйдет и вымоет руки. И наконец, кивнула, показывая на табуретку в углу у окна. Там была тень, свет лампы кружком ложился на середину стола. Девочка села, опуская лицо и поправляя вырез на груди. Ничего себе, удивилась Наталья, экое ребенку богатство. И ломая, затушила сигарету в граненой пепельнице.

— Ты… И сколько уже?

— Три. Почти.

— Ох, черт.

В полумраке за теплым светом Наталья наполовину видела, наполовину вспоминала — тени под глазами, впалые высокие скулы, обметанные сухие губы. И эта грудь. И ее — извините, и бегом в туалет. А он дурак, знает ли? Понял ли? Чтоб не молчать, спросила утвердительно:

— Отец — Каменев?

— Не знаю, — ответила Инга.

Наталья открыла рот. Дернула за шнурок, поднимая лампу. Свет расширился, открывая хмурое лицо, сведенные упрямые брови над черными глазами в жестких густых ресницах.

— Вот это номер. Как не знаешь? Погоди, ну да, я понимаю, как. Но мне зачем говоришь это?

— Это правда.

— И ему ты ее скажешь? Свою правду?

Глаза на худом лице полыхнули испугом. Руки смялись на столе, стискивая друг друга.

— Нет! Я не скажу ему, нет! Пожалуйста, и вы не говорите, ладно? Мне просто домой, ужасно хочу домой, там Вива одна, у нее Саныч, конечно, но меня же там нету, и я соскучилась.

Пухлые губы задрожали. Ошеломленная Наталья мягко спросила, собираясь с мыслями:

— Тебе лет сколько?

— Семнадцать. И три месяца.

— Господи. Да вы с Лилькой ровесницы почти. Как же тебя. Что вообще происходит?

— А можно я поем? — попросила Инга, глядя на теплую кашу в стеклянной посудине, — извините. А то тошнить же будет.

Наталья подвинула к ней кашу и стакан с молоком.

— Ешь. Расскажешь?

— Немножко. Не потому что. А просто там сильно много всего.

— Да. Да. Скажи, Инга, а ты его любишь?

Ложка повисла над столом, исходя тонким вкусно пахнущим паром.

— Кого?

Наталья махнула рукой и расхохоталась, всхлипывая и вытирая накрашенный глаз.

— Все. Я поняла. Ничего не поняла, но ладно. Ешь свою кашу. Я тебе постелю пойду.

Сначала они сели в большой комнате, где полированные плоскости стеллажей, шкафов-купе и большой телевизор в нише. Но Наталья увидела, как девочка затравленно не знает куда смотреть, тут везде был Петр, везде Каменев — на больших фотографиях в красивых рамках, на портрете жены с его летящей росписью в углу холста. На висящих спортивных дипломах с его фамилией, и экзотическими какими-то битами и кожаными рукавицами в углу на тумбочке, Инга такие видела в американском кино, про бейсбол. И продолжая удивленно жалеть, Наталья увела ее в маленькую комнату, где в ногах тахты лежал сложенный пушистый плед, а в головах валялся потертый плюшевый слон с порванным хоботом. Усадила в большое кресло. И села напротив, вертя в руках игрушку.

Инга рассказывала, вздыхая и останавливаясь, подбирала слова, чтоб не обидеть и не запутать слушательницу. Взглядывала быстро, мучаясь тем, что приходится говорить больные, по ее мнению, ужасные для любящей женщины вещи. Но та тихо слушала, гладя слона по большой голове, кивала. И только раз подняла лицо, внимательно глядя на разгоревшиеся щеки. Когда Инга рассказала про Сережу, немножко.

— Вы меня простите. Я виновата, да. Бегала за Петром, влюбилась. Придумала себе.

— Ты своего Сережу любишь, я вижу.

— Люблю. Очень. Но Петр. Он просил помочь. Я видела, он говорит правду. Понимаете, я думала, а что я могу? Но потом подумала, если могу, ну да. Значит, надо.

В соседней комнате мурлыкал телевизор. Было тут уютно и тихо. И на тахте, Инга только сейчас поняла и вздрогнула — валялась рубашка Петра, он в ней вчера был. Подняла на Наталью встревоженные глаза:

— Он тут, да? Ночевал тут?