Елена Блонди - Инга

Возмущало ли это Виву? Не особенно. Так странно случилось тогда, с Олегом, в ее шестнадцать, что после она думала — не все от нас, и миру бывает наплевать на наши возмущения или обиды. Можно ли обижаться на дождь, думала Вива, или на летнюю жару? Так, наверное, устроен мир. И в этом мире десять женщин обязаны пропасть, стеная и плача без мужского плеча, чтоб одиннадцатую он, наконец, подхватил и спас. А что же эти десять? Вива не пожелала быть одной из пропавших и решила жить ту жизнь, которая досталась ей. И судя по тому, что каждый день приходит к ней счастье, просто так, от того, что в парке кричат дети, а ветки альбиции выросли и торчат под крышей веранды и потому чудесный ее запах полнит жару… А еще придет Саныч и расскажет свои одному ему удивительные истории о морских чудовищах… Судя по этому, она идет своей, правильной дорогой, пусть неяркой и тихой.

Интересно, это уже все, подумала Вива, сплетая руки и прислушиваясь, прозвучит ли внутри ответ. Я почти вырастила внучку, девочка влюблена, но клятву сдержит, я вот — живу, просто живу там, где нам с ней хорошо. Волнуюсь за нее, и всегда буду волноваться, но это волнение — часть моего покоя. Значит, я достигла, чего там надо достигать простому среднему человеку? Или суждено еще что-то?

Из куста форзиции выдрался общий кот Василий, воздел хвост, согнув самый кончик. И презрительно оглядев Виву, чайник и розетку с вареньем, дернул белыми усами. Сел, отрешившись.

— Ладно тебе, — примирительно сказала Вива, — я же не знала, когда будешь. Сейчас из холодильника достану.

Василий соизволил откушать специально для него сваренной рыбы. А Вива, убрав пустую мисочку, ушла в дом. Инга на пляже, вернется к ужину. Скоро сентябрь, и обе займутся делами. У девочки выпускной класс, а Вива пойдет работать на биостанцию, где последние десять лет она старший лаборант в оранжерее. Зарплату все время задерживают, но вдруг, все же, что-то будут платить. И славно, что за спокойное время у нее накопилось немножко ценных вещей: пара колец, три цепочки тонкие золотые с кулончиками, было четыре, но одну уже продала, как и десяток красивых раковин, что дарил ей Саныч, и ветки кораллов, а еще — безделушки, мать присылала, бронзовый колокольчик на подставке, вазочки из древесного капа. Разворачивая посылки, Вива раздраженно досадовала, чего шлет всякий пусть красивый, но не очень нужный хлам, а вот, поди ж, пригодилось. И в тяжелые недавние времена Вива уносила сувениры на рынок, где на багажнике потрепанного жигуленка бродячий, вернее, проезжий скупщик ставил табличку «покупаю часы, барометры, раковины, сувениры». К нему же ушли и две странные бумажки-ваучеры, которые нарядной вязью сообщали, что Вива и Инга теперь владеют некоей частью государственной собственности. Вырученных за госсобственность денег как раз хватило, чтоб накрыть праздничный новогодний стол и это была такая радость — пить шампанское и есть настоящий сыр и копченую колбасу.

Выжили, и ладно, усмехнулась Вива, и села на веранде в тени — чистить картошку на ужин.

Ингу не волновали мысли о том, как они будут жить осень и зиму. Сейчас только одно было в ее голове и в сердце.

Она сидела на маленьком коврике, поджав ноги и обняв их коричневыми руками. Смотрела на голову Петра, за чужими голыми плечами и мокрыми, блестящими после купания головами. Когда он садился, ей были видны макушка, изгиб шеи, плечи. Иногда пропадал, и Инга знала — прилег. Наверное, лежит на спине, раскинув руки вдоль тела, а мокрая грудь подымается и опускается — плавал. Солнце палило сильнее и сильнее. Значит, скоро встанет и снова пойдет купаться. И тогда она увидит его в полный рост.

Когда вставал, она крепче обнимала колени, укладывала голову на них подбородком и из-под длинного козырька следила, боясь, вдруг повернется и увидит ее.

Вокруг было громко и становилось все громче. Очень много людей, бегают дети, и галька не успевает высыхать, от воды, принесенной на босых ногах. Инга никогда тут не загорала и не купалась, а сейчас сидит, караулит.

«Я просто смотрю» попыталась оправдаться перед собой. Но поняла сердито — вовсе не просто. Ну, уехала мини-блондинка к своему бизнесмену. А других вон полный пляж и полное море. И все красивые такие. Рядом с ней, на чудом расчищенном от тел клочке песка бегают, взвиваясь, прыгают за мячом, ударяют звонко и так же звонко смеются. Вдруг он захочет сюда, играть в волейбол, и что ей тогда — уползать ящерицей? Или подскочить и тоже махать руками, ловя мяч?

Из-за сложения Ингу вечно принимали за спортсменку, спрашивали, в какую секцию ходит, чем занимается. И она злилась. Быстрая, она была неловкой, часто что-то роняла, задевая локтем, а на коленках вечно цвели синяки — ушибалась, когда резко сворачивала на ходу. Хорошо под загаром не видны.

Петр встал. Кому-то рядом засмеялся. Инга вжала подбородок в колени, одновременно кося глазами вверх, так что лоб собрался морщинами. И подняла голову, сбивая бейсболку на затылок. Ну, все, досиделась. Идет к воде, а рядом снова такая — тонкая, худенькая, высокая. Ноги поднимает, как цапля, смеется, касаясь мужского локтя. И что делать Инге?

Провожая взглядом две черные на серебре воды фигуры, она разлепилась, наконец, вытирая ладонями мокрый живот и грудь. Дикая совсем жара. Все купаются, одна она сидит пнем. Партизанка…

Встала, подхватывая коврик, сунула его в полотняную сумку с мультяшным выгоревшим котом на боку. Туда же отправила шлепки, чтоб не тащить в руке. И уже не оглядываясь на черные головы, что потерялись среди множества таких же черных голов, пошла между лежащих к набережной.

И пусть, думала, кусая губы. Да и черт с ним, и пусть, ну его. Козел. И еще старый. Мать сказала — сорок. Наверное, и правда сорок. Может даже сорок пять, у него борода. Пусть плещется со своими русалками. Зато Инга знает такое место, где нет никого. И никогда не было, от начала веков. Она ему хотела подарить это место. Но если не надо, то и фиг с ним.

— Эй, Михайлова!

Возглас проскочил мимо ушей, кажется, повторился. Инга оглянулась, сказала с сердцем:

— Слушай, отстань. Понял? Плевала я на все, и на тебя тоже. Пойду и убьюсь.

— Дура, что ли? — Горчик пошел рядом, расталкивая горячих прохожих.

Она не смотрела на него, сузив глаза, только краем видела, как мерно движется коричневое колено и иногда мелькает острый локоть.

— Топиться будешь? — деловито спросил Горчик, шаркая сандалетами.

— Я? Дурак, что ли?

— Сама сказала. Убьюсь.

— А… Да я так. Серега, уйди, правда, не могу я сейчас, разговоры эти.

— Ага. Ответь только.

Она подвела глаза. Дернула плечом с качающейся сумкой.

— Точно не убьешься?

— Нет.

— Ладно. Понял. А куда идешь?