Милош Форман - Призраки Гойи

Если посмотреть со стороны, то создается впечатление, что этот мужчина неопределенного возраста, высокий и немного сутулый, с размеренными неторопливыми движениями, ходит, не касаясь земли. Его тяжелые, полуопущенные веки, изредка приподнимаются, открывая спокойные и внимательные глаза, чрезвычайно яркого, удивительного голубого цвета. Родом из Астурии, с севера, он происходит из прославленного рода, стоявшего у самых истоков освобождения Испании от арабов, с некоторыми представителями которого история обошлась сурово: отец Григорио погиб на поле брани, брат пропал без вести в море у берегов Марокко, и состояние семьи постепенно пришло в упадок. Альтаторре вкладывает в свои движения вкрадчивость и даже сосредоточенность, стараясь сохранять присущую ему от природы сдержанность, которую некоторые принимают за безразличие. Его тело кажется дряблым, заплывшим легким ненужным жирком, а сам он — вялым, медлительным, вдумчивым, скрытным и уклончивым. Никто не может предугадать его реакций и решений. Он слушает больше, чем говорит. Все считают, что главный инквизитор очень близок к королю.

В этот день приблизительно двадцать монахов собрались во главе с Альтаторре за большим столом в помещении со сводчатым потолком, где четыре жаровни с трудом противостоят промозглой мартовской стуже. Мадрид построен на высоте восьмисот метров. В городе бывает холодно, особенно когда с гор дует ветер. Как и в большинстве старинных зданий, здесь узкие окна, и дневной свет проникает сюда как бы нехотя. В комнате горят дюжина восковых свечей.

Заседание начинается с продолжительной молитвы на латыни. Божественное присутствие обретено.

Из рук в руки переходят гравюры. Чтобы рассмотреть их лучше, некоторые монахи держат перед глазами лупы с толстыми стеклами. Только Лоренсо, когда гравюры попадают к нему, смотрит на них лишь мельком, словно он уже их видел.

Эти гравюры — предмет сегодняшнего обсуждения. Лоренсо прекрасно знает, кто из его собратьев цепляется за прошлое, а кто, напротив, хотел бы, чтобы лучи века Просвещения в конце концов озарили Испанию. Он также знает «янсенистов» (их здесь не больше двух-трех человек), которые остерегаются заявлять о себе. Ничто в их поведении на это не указывает. Касамарес же полагает и постоянно об этом твердит, что свобода человеческой воли безраздельна. Даже если Богу заранее известен наш выбор, то сам этот выбор зависит только от нас. Коль скоро внезапно, в последний момент мы меняет свое решение, удивляя самих себя, значит, эта перемена также была предусмотрена Богом, владыкой времени и судеб.

Когда монаху говорят, что можно усмотреть некоторое противоречие между этим Божественным детерминизмом (наш выбор известен испокон веков) и свободой человеческой воли, он отвечает, что речь идет о тайне и мы должны принимать это как должное. Всевышнему нет дела до нашей логики.

Между тем отец Григорио спрашивает тихим размеренным голосом, продаются ли эти картинки, которые он тоже рассматривает, в городских книжных лавках. Разумеется, отвечает кто-то. Именно там они и были конфискованы. Но гравюры можно купить и на улице. Торговцы вразнос предлагают их каждому прохожему.

— В Толедо тоже? — осведомляется отец Григорио.

— И в Толедо, — отвечают ему, — и в Саламанке, и в Севилье, и в порту Кадиса, и в Барселоне.

— Значит, — продолжает допытываться он, — они могут продаваться и за границей?

— Я видел их в Риме, — говорит один из монахов.

— Они встречаются даже в Мексике! — заявляет другой. — И в Гаване. Повсюду.

— Они не запрещены?

— Некоторые — да. Смотря где. Но как выследить эти гравюры? А также изъять из торговли? Не заглянешь же в каждый карман! Торговцы прячут их в комнатах за лавкой и приносят лишь надежным клиентам. Я знаю даже офицеров полиции, которые их покупают!

Инквизитор интересуется именем художника. Франсиско Гойя, отвечают ему. Лицо Альтаторре не выражает ни малейшего удивления. Он поворачивается к Лоренсо и спрашивает также, едва слышно:

— Не тот ли это художник, которому вы заказали свой портрет?

— Он самый, отец мой, — отвечает Лоренсо.

— Почему вы остановили свой выбор на нем?

— Наверное, по той же причине, по какой его выбрали король с королевой. Он — официальный придворный живописец. Люди говорят, что это величайший художник Испании.

— Более великий, чем Мурильо?

— Я имею в виду: величайший из ныне живущих художников.

— Вам нравятся его работы?

— Да, отец мой.

Лоренсо осмеливается напомнить, что Гойя не только придворный художник. Многие знатные испанские семьи, Альтамира и даже Осуна, неоднократно обращались к нему с заказами.

Затем отец Григорио спрашивает, знакомы ли Лоренсо эти гравированные картинки, которые монахи передают друг другу из рук в руки. Да, Лоренсо их видел. Ему доводилось любоваться некоторыми из них, уточняет он, в мастерской самого Гойи.

— Вы и вправду ими любовались?

— В самом деле, отец мой. Рисунок просто восхитительный.

Инквизитор склоняется над гравюрами и чрезвычайно внимательно их изучает. Некоторые из них являют взору молодых улыбающихся женщин с голыми ногами и глазами, иной раз скрытыми под черной мантильей; другие — быков, нищих и калек, а также труп мужчины, только что подвергнувшегося гарроте на помосте для публичных казней. На четырех-пяти гравюрах, к которым Гойе предстояло вернуться несколько лет спустя, перед тем как опубликовать их в серии «Капричос», видны странные потусторонние персонажи: толстогубые демоны, суккубы, ведьмы, порождения тьмы, фигуры с неясными очертаниями, беспокойные, порой пугающие, зачастую отталкивающие.

Голубые глаза инквизитора долго рассматривают эти рисунки, не похожие ни на что из того, что ему приходилось до сих пор видеть. Альта-торре слегка качает головой. — Всё это весьма впечатляюще, говорит он, наконец. — Весьма впечатляюще.

— Несомненно, — тут же очень спокойно откликается Лоренсо. — Никто не может равнодушно на это смотреть. Временами от этих гравюр просто воротит. Однако они показывают нам мир, наш подлинный мир. Таким, каков он есть на самом деле.

— Вы полагаете?

— Конечно.

— Со всеми этими мерзостями? Со всеми этими монстрами?

— Мир, отец мой, состоит из того, что мы видим, и того, что мы себе представляем. Наши глаза не видят бесов, но мы уверены, что они здесь, повсюду вокруг нас.

— Возможно.

— А Гойя видит. И показывает их нам.

И тут встает один из самых пожилых монахов, тощий и сухопарый, и обвиняет художника, едва не срываясь на крик, в богохульстве. Как может Касамарес говорить о «подлинном мире» применительно к этим омерзительным картинкам? Разве это тот мир, в котором мы живем? Разве это наш мир?