Милош Форман - Призраки Гойи

— Это просто мир, — отвечает Лоренсо. — Целый мир. Он не ваш и не мой. Это мир, который создал Господь.

— Что ты такое говоришь? — вопит старый монах, внезапно повышая голос. — Ты что, ослеп, сошел с ума? Значит, гнусная пакость, которую ты держишь в руках, — это мир, сотворенный Богом? Опомнись! То, что мы тут видим, это нисхождение в царство сатаны! Это позор! Зрелище выродившегося человеческого рода! Общества, где женщины продаются, а священники совокупляются с козлами! Посмотри хорошенько! Этот художник видит бесов, как ты говоришь, потому что он — один из них! Он — подручный темных сил, помогающий им расширять свои владения, их приспешник! Он готовит пришествие этой нечисти!

По мнению Лоренсо, это серьезное обвинение опрометчиво. Он заявляет об этом очень просто и по-прежнему спокойно.

— Опрометчиво? — восклицает другой монах, столь же пылкий, как и предыдущий. — Откуда же, по-вашему, у Гойи такой бешеный успех? Почему его принимают сильные мира сего? Отчего золото сыплется на него, как из рога изобилия? Не по причине ли тайного сговора с дьяволом?

— Сговора? — повторяет инквизитор, поднимая брови.

— В другие времена этого грешника предали бы огню! Нечестивца, которого следовало бы гнать из Испании пинками!

— Вы так считаете? — спрашивает отец Григорий. — Всё-таки Гойя расписывал часовни, рисовал ангелов, изображал чудеса…

— Часовни? Да, конечно! Рисовал ангелов? Возможно, но, когда набожная женщина входит в одну из этих часовен и поднимает глаза к небу, что же она там видит? Кто эти ангелы? Проститутки! Непотребные уличные девки, которых художник взял в натурщицы! Эти шлюхи там, наверху, улыбаются с расписных сводов наших церквей! И открывают перед нами двери рая, зазывая всех туда!

Некоторые из доминиканцев или монахов, живущих в миру, те, что тайно или явно подвержены новым веяниям, улыбаются, понурившись, не решаясь высказать то, что они думают о бредовых измышлениях стариков. Можно ли утверждать только потому, что облик ангела был заимствован у женщины легкого поведения, что художник вынуждает нас поклоняться пороку? Или сравнивать двери рая с входом в бордель? Монахи надеются, что Касамарес, которого они считают своим глашатаем, сумеет достойно ответить вместо них на эти допотопные глупости и опровергнуть их убедительнее, чем они.

Действительно, Лоренсо отвечает монаху, повысившему голос:

— Брат, ты ошибаешься. Я могу поручиться, что Франсиско Гойя — преданный слуга церкви.

Услышав слова Лоренсо, отец Григорио устремляет на него свои голубые глаза, единственные светлые глаза в этом собрании, и спрашивает:

— Каким образом?

Взоры всех присутствующих обращены на Лоренсо. Все заседающие здесь доминиканцы его знают. Одни уважают, другие ненавидят Касамареса, но все как один его побаиваются. Они слышали, что он провел несколько недель в затворе, не иначе как для того, чтобы с Божьей помощью преодолеть серьезный кризис. В этом глухом горном монастыре, где обитают два десятка монахов, занятых лишь приготовлением сыра да разведением форели, никто не мог оказать на Лоренсо влияние. Определенно, никто из тамошней братии и в подметки ему не годится.

Посещал ли затворника Бог в его холодной келье? Может быть. Касамарес известен тем, что жестоко умерщвляет плоть, вера его несгибаема. Он носит под рясой власяницу и ночи напролет стоит на коленях, порой даже на битом стекле. Этому монаху недостаточно молитвы и созерцания, хотя он не может без них обойтись. Ему необходимо другое, он жаждет действовать, помочь людям лучше работать и лучше жить.

Куда заведут сегодня молодого монаха постоянные раздумья и мысли? Все хотели бы это знать, ибо он — непредсказуемый человек. И никто другой как Лоренсо невозмутимо вопрошает, обращаясь к братии:

— Разве мы не посвятили свои жизни Христу, чтобы осуществить его дело на земле?

Никому, даже вольнодумцам, не приходит в голову оспаривать эту очевидную истину.

Лоренсо продолжает:

— Коль скоро мы желаем помогать своему ближнему, мужчинам и женщинам, живущим вместе с нами в этом мире, то не состоит ли наш долг в первую очередь в том, чтобы узреть мир таким, каков он есть? К чему хулить вестника, открывающего нам истину? Того, кто ясно и даже смело являет ее нам, понимая, чем рискует? Виновен ли этот человек в окружающих нас страданиях и неверии? Он из тех, кто освещает людям путь, а не творец того, что мы видим вокруг! Неужто вы думаете, что, если сожжете рисунки Гойи, то вместе с тем уничтожите обитающих там бесов?

Лоренсо замолкает, полагая, что и в данном случае ответ на вопрос заведомо известен.

Даже старые монахи хранят молчание.

Теперь взоры братии устремляются на инквизитора, слушавшего Лоренсо с опущенным взором. Его губы едва шевелятся, когда он говорит.

— Вы полагаете, что открываете нам глаза, — обращается он к Касамаресу, не глядя на него, — но вы молоды, а мы уже давно задаемся подобными вопросами. Мы до сих пор знаем не все ответы, далеко не все. Возьмем, к примеру, добрых христиан, тех, кто в глубине души боится Бога, подобает ли нам изобличать перед ними зло во всем объеме? Являть их взорам это зло во всех его обличиях? Позволять внимать всем его речам? Вам понятно, что я хочу сказать? Царство дьявола безгранично. Вероятно, у него нет пределов, это известно нам, как никому другому, благодаря признаниям, которые мы слышим на исповедях. Надлежит ли нам срывать покровы с этого чудовищного царства, обнажать его вплоть до самых потайных уголков? Не рискуем ли мы тем самым отравить бесхитростные благородные души, жаждущие творить добро?

Как только что напомнил инквизитор своим тихим и ровным голосом, этот вопрос давным-давно стал яблоком раздора. От Бога ничего не скроешь, но стоит ли показывать людям всё? Готовы ли они смотреться в зеркало без самолюбования? Не лучше ли оберегать их от проявлений зла, до которого рукой подать? Не разумнее ли тешить простых смертных иллюзиями и держать их в неведении греха, который они способны в любой момент совершить?

Все авторитетные люди вечно задавались тем же вопросом: не делает ли демонстрация зла привлекательным и желанным это зло? Грех — горький плод желания: разве могло бы искушение терзать человека, коль скоро предмет желания оставался бы сокрытым от его глаз?

Лоренсо досконально знает подобные споры, которые ведутся со времен возникновения христианства. Он много размышлял об этом в своем уединенном приюте среди гор, где холод не давал ему уснуть, заставляя дрожать под тонким одеялом из худой шерсти.

Монах говорит главному инквизитору, почтительно согнувшись:

— Отец мой, мы представляем Бога на земле. Никто из нас в этом не сомневается. Я размышлял, напрягая все силы своего ума, о нашем долге и нашей миссии. Вот что я скажу: если мы — представители Бога и воины Христовы на земле, то нам следует решительно выступить сегодня против так называемой философии, лживой и богохульной науки, явившейся к нам из Франции.