Юлий Крелин - Переливание сил

— А вот она уже уходит домой, а мне все еще и пенициллин колют!

— Бывают воспалительные осложнения в ране. В них ни больной, ни хирург зачастую не вольны.

— Вы соседке моей разрешили ходить, а я до сих пор лежу. Можно мне тоже ходить?

— У вас же грыжа была! Ткани слабые. Рано встанете — опять грыжа будет... Этой больной вызовите невропатолога. Сотрясение мозга. Сегодня шестой день.

— Доктор, я хорошо себя чувствую. Можно ходить?

— С сотрясением мозга минимум десять дней лежать надо.

— Но у меня ничего не болит. Что вы меня зря лежать заставляете?

— Вы маляр, и я не буду давать вам советы, как лучше красить. Не понимаю. А вы в нашем деле тем более не понимаете.

Вступает в разговор еще одна больная:

— Мы здесь столько лежим, что теперь понимаем не меньше вашего.

Смешно, что говорит это она без улыбки. Еще смешнее — Олег начинает кипеть.

Нервы у него... Иногда он пытается смягчить собственную напряженность... И круг замыкается. Он с каждым годом становится все более напряженным. Это напряжение, по-видимому, началось в 1940 году. Он в этом году кончил десятилетку и сдал экзамены в медицинский институт. А осенью его забрали в армию. В 1941 году под Вязьмой попал в окружение. Потом плен.

Увезли в Германию. Был где-то в лагере. Гоняли их на какие-то работы. Ждали освобождения. Пришли наши. После освобождения он довоевывал еще. Тут уж у него получилось — самое начало и самый конец.

А потом поехал в Москву. Демобилизованный.

Окончив институт, он по собственному желанию уехал в Якутию, а в пятьдесят четвертом году вернулся.

Конечно, он немного невропат. Но работа есть работа — и какое дело до этого главному врачу? И откуда знать это больным?

Обход продолжается.

Следующая больная спокойно улыбается. Чувствует себя хорошо. Олег тут же отходит.

— Можно мне пить томатный сок?

— Безусловно. Сделайте ей клизму. Сегодня снимем швы.

— Доктор, а мне домой можно?

— Лучше подождать пару дней. Увереннее пойдете.

— Здесь тяжело очень лежать. Я дома лежать буду.

— Насильно только в тюрьме держат. Я вам не советую.

Следующая больная желтая. Несмотря на полноту, черты лица немного заострившиеся.

— Так больно? А здесь? Рвота была? Здесь?

— Ой!

Красноречивый ответ.

— Все-таки придется вас оперировать. Камни в желчном пузыре у вас.

— Может, обойдется? Может, мне лучше съездить на курорт? Подлечиться. Диету строже соблюдать.

— Ну какой курорт?! — Он вытащил из кармана камень, показал ей: — Вот такие в вашем пузыре. Нет у нас сейчас такого лекарства, чтобы камни эти уничтожить. Разве что царскую водку в пузырь влить.

Следующей больной можно выписываться.

— Будьте здоровы. Старайтесь к нам больше не попадаться.

— Доктор, а можете вы мне дать справку, что я нуждаюсь в постороннем уходе? Сын тогда из армии вернется.

— А вы нуждаетесь в постороннем уходе?

Его ругают за отсутствие санпросветработы в палатах. А это что же? Его обходы, его разговоры во время обходов — это не санпросвет? Но это не специальные беседы для больных. За такую работу в плане галочку не поставишь.

Потом он дает наркоз. Если бог не поможет — оперирует.

А после окончания работы — начинается работа. Надо писать истории болезни. Он садится за стол и скрупулезно и подробно пишет все, что полагается. Мы не пишем все, что полагается. А он пишет. И ворчит при этом:

— Говорят: пишите короче. А чуть жалоба или того хуже — следствие, сразу лезут в историю болезни. Как мы написали. Все ли мы написали. И даже забывают существо жалобы или прегрешения. Нечего лицемерно призывать к коротким записям. Измените систему контроля. И глупые записи сами собой отпадут.

Ворчит он чаще всего в воздух. Ни к кому не обращаясь.

Олег пишет медленно и долго. Два процесса одновременно ему не под силу. Надо закурить. Он встает. Аккуратно расправляет свой белоснежный, накрахмаленный халат. Поправляет великолепно отглаженные брюки. («Я стираю и глажу сам. Вовсе я не считаю, что жена это сумеет сделать лучше».) Зажигает спичку о самый краешек коробка. С каждым зажиганием отодвигаясь от края. К концу коробка обе чиркалки ровненько и полностью заштрихованы. Затем курит. Курит и думает.

Папироса кончена. Можно продолжать работу.

Пишет.

Мы все давно уже кончили. Иногда я сажусь и помогаю ему писать. Но это ему не помогает.

— Олег Алексеевич! В изоляторе больной плохо!

Ну, так теперь он там до завтра. Дописал все его истории болезни. А он еще там. Покурил. Он там. Пошел своих больных посмотрел. Он все еще там. Нам с ним по дороге домой.

В изоляторе бог знает что делается. Около больной капельница стоит. Из носа зонд торчит — желудок промывают. Плачущая сестра убирает клизму.

Сестра молодая. Только что пришла из училища. Еще ни к чему не привыкла. Загонял, наверное. Жить учит, работать. Теперь не дождешься его. Надо домой ехать одному. Он вышел сказать, чтобы я не ждал. И сестра тут же вышла. Передохнуть.

— Тяжелая была. Я вином немного напоил. Сразу легче стало. Видишь, какая сейчас спокойная. Лежит. Блаженно улыбается. Теперь пойдет на улучшение. Я знаю.

(Как будто можно быть уж так уверенным!)

— А что с сестрой? Чего она у тебя плачет?

— Да ну их! Приходят к нам такие пушистые, круглые, пучеглазые. И считают, что все дороги перед ними открыты. Выбирай и иди. А если работать насмерть, так что думать: можно или нельзя? Пойдешь с этим по дороге, как бы не так! Как можно — работать и только думать, что можно, а что нельзя?

— Да что ты так раздухарился! Что случилось?

— Этих молодых девчонок выпускают из училища с формулами девятнадцатого века. Боятся, что, применяя анализы и рентген, медик потеряет способность мыслить. Но ведь мыслить-то теперь надо уже по-другому. Век двадцатый. Что ж, пусть сами остаются шаманами. Но молодых зачем уродовать? Их просто напичкали целым сонмищем разных обязанностей и запретов. От запретов люди лучше не становятся. Только к фальши это приводит. Запрети ребенку ползать по полу, и вот тебе первая коллизия, первая фальшь. Он не понимает, почему нельзя. И действительно, почему нельзя?..

— Ну ладно, Олеж. Все это я знаю. Кроме того, могу добавить, что нельзя ограничивать человека рамками «да» и «нет», рамками «черного» и «белого»...

Он опомнился и засмеялся над собственным митингом. Но не в силах сразу остановиться, перевел разговор на главного врача:

— А иначе и будет получаться, как у нас в больнице: то положено, а это не положено, в сторону же и думать не моги.

«Положено» и «не положено» — любимые слова нашей Натальи Филипповны. От них действительно иногда бывает невесело.

1963 г.

Не везет мне с зубами. А кому везет с зубами? Уж если они начали болеть — все: уже не везет. Но свои-то зубы всегда болят сильнее, чем чужие. А лечение их у меня всегда походило на скачки с препятствиями.