Юлий Крелин - Переливание сил

— Ну-ка, покажите его лицо.

Ничего лицо. И мышцы такие крепкие. Нет, надо постараться зашить.

Ночью около него дежурил фельдшер со «Скорой помощи». Чувствуют свою вину. А, собственно, чем они виноваты?

Фельдшер рассказывает, что их шоферам разрешают нарушать любые правила, но, если собьют кого-нибудь, судить все равно будут. А ехали на вызов. По радиотелефону сообщили, что на тот вызов пошлют другую машину. Разрешили взять. Шофер сидит внизу. Не уходит.

— А что ж вы думаете! У шофера жена, трое детей. Все время по краю пропасти ездит.

На третий день больному дали пить. К вечеру началась рвота. Живот оставался мягкий. Язык влажный. Температура обычная. Рвота.

На четвертый день рвота продолжалась. Промывали желудок холодной водой. Влили туда спирт. Может быть, это просто воспалительный инфильтрат?

На шестой день рвота остается. Живот мягкий. Перитонита нет. Все-таки это непроходимость. Наверное, стеноз, сужение.

На рентгене барий совсем не выходит из желудка. Около больного почти все время оперировавший хирург.

Меняются фельдшера «Скорой помощи». Они здесь не нужны. Но и им не откажешь, да и использовать их можно.

В коридоре сидит жена больного. Внизу шофер. Между ними хирург.

Девятый день. Рвота. Консилиум.

Десятый день. Повторная операция.

Да, безусловно, стеноз. Палец даже не проходит. Все-таки не сумел зашить, как хотелось. Наверно, надо было сразу положить обходной дополнительный путь, обходной анастомоз.

Один из фельдшеров «Скорой помощи» попросился на операцию. Зачем стоит? А впрочем, пусть его.

Посоветовавшись, решили наложить анастомоз.

На третий день дали пить. Рвоты не было. Стала подниматься температура. Но это просто воспаление легких. После двух операций, при почти полной неподвижности это бывает часто.

Тяжелое объяснение с женой. Ее трудно убедить, что он не должен умереть. Она же боится! Волнуется.

Шофер сидит внизу уже две недели. Все равно не работает. Права отобрали. Фельдшера-скоропомощники бегают к нему, приносят бюллетени о состоянии.

А на семнадцатый день после второй операции больного выписали.

При первом визите в поликлинику врач попросил выписку из истории болезни, прочел и буркнул:

— Ишь, два раза оперировали. Напортачили, что ли? — И громко: — А в какой это больнице-то было? (Хотя все было написано в справках.) И опять буркнул: — Как бы язва не началась от этого анастомоза.

А еще через день жена написала жалобу, в которой говорилось, что ее мужа сбила «Скорая помощь», в больнице, оперировал неопытный хирург, сделал операцию неквалифицированно, так что пришлось оперировать повторно; что вторую операцию сделали не сразу, долго тянули с ней; что нанимали дежурить посторонних фельдшеров, которые по неопытности простудили больного, и все осложнилось воспалением легких и что сейчас ему грозит язва желудка. И в конце письма жена требует суда и наказания за такое заведомо халатное отношение. А пишет она, а не сам пострадавший, так как он и без того в тяжелом состоянии.

Узнав про жалобу и прочтя ее, хирург принял соответствующую порцию соболезнований со стороны коллег. Все говорили о том, какие сволочи...

Он шел домой и тоже накалялся. Он думал о том, какие все сволочи...

Он злился и от этого не мог даже курить.

«А если будет суд, — думал он, — в доме меня будут считать убийцей. А как мне объяснить дома? Впрочем, суда, конечно, не будет, но ведь выговор наверняка дадут. А за что, собственно? А если бы он умер, например, по моей вине даже, в суд бы подавали не на меня, а на шофера».

Ему стало несколько стыдно, но он все равно продолжал думать, что хорошо было бы, если бы заявление било по шоферу, а не по нему. Потом он вспомнил рентгеновскую картину этого «жалующегося желудка». Картина была неприглядна, но неожиданно он почувствовал радость. Именно эта неприглядность и говорила специалистам, что он не виноват. И он стал радоваться неприглядности этой картины, то есть не приглядности состояния желудка.

В горздраве при разбирательстве он встретился со своим бывшим пациентом. Злобно и враждебно смотрел он на хорошо поправившегося, уже совсем не больного, а бывшего больного. «Больной» пытался разобраться, кто виноват. Врач злобно огрызался, не желая давать никаких показаний:

— Хм, «о тайнах сокровенных невеждам не кричи и бисер знаний ценных пред глупым не мечи».

Членам комиссии, другим врачам, было ясно — вины никакой нет.

— Скажите, а почему вы не сделали сразу то, что надо было сделать во второй раз? — спросил больной.

— Специалисты это понимают без вопросов.

— Но мне-то вы можете объяснить?

— И не подумаю! Делал, что находил нужным. Делал правильно.

— Как же правильно? Два раза ведь резали!

— Если бы второй раз не резал, не были бы вы здесь, на этом разбирательстве этой глупой жалобы. Этих сведений с вас достаточно? Остального вам говорить не буду. Вы в этом понимаете столько же, сколько и ваша жена. В конце концов, могли спросить это у меня и без горздрава.

Их перебивали. Пытались прекратить этот бессмысленный спор...

Без четверти семь их поднимал звонок будильника. Вставать, как всегда, не хотелось. И оба после недолгих проволочек вставали. Вместе с детьми по утрам делали гимнастику, мылись, ели немудреные короткие завтраки. Выходили в одно и то же время на солнце, в дождь, снег, ветер на улицу. Один, как всегда, шел на метро. Другой, как всегда, — на автобус.

1966 г.

— Господи! До чего же надоело морально удовлетворяться! Ну, еще операция. Еще. Еще. Ласки хочу. Во время операции. И после нее. И от больных. Ой как хочется, чтоб было просто хорошо!

Евгения Владимировна выходила из операционной и болтала, не следя, а может быть, делая вид, что не следя, за моей реакцией. Она шла медленно, заложив руки за затылок. Как бы потягиваясь. Глаза у нее блестели. Губы что-то нервно лопотали. А я не оглядывал ее фигуру — смотрел вперед, но отчетливо ощущал по голосу и по выговору, какая она ладная.

Я шел, и она мне нравилась. И ее костюм операционный, с белыми штанами, оканчивающимися чуть ниже колен. И то, что оставалось открытым у нее, нравилось мне, естественно, тоже. И то, что она много ниже меня. И то, что она говорила. И вообще хотелось биться головой обо что-нибудь, например об стену.

А она болтала, болтала. И я шел рядом. Слушал.

— Надоела мне хирургия. Надоели операции. Уйти бы. Уйти б от операций, больных, шаблона. Меня больные не волнуют, не раздражают — холодна. И все одно и то же, одно и то же. И надо всем висит общий глас — моральное удовлетворение.

А я иду и молчу. Кое с чем я согласен, а кое с чем и не согласен. И не такой уж я молчун, мягко говоря, а молчу. Слушаю.