Юлий Крелин - Переливание сил

Комиссия наша поймала-таки буквально за руку буфетчицу-санитарку, уносившую домой полкилограмма сахара и буханку хлеба черного, принадлежавших больнице. Мы отдали ее под суд.

Я не знаю, чем все это кончилось, ибо это уже не моя прерогатива, не мой интерес, — этим занимаются органы, предназначенные для этого.

1971 г.

Кто это придумал, что хирурги режут? Хирург — портной! Вот уже три часа, как я шью, шью. Крою и шью. Наверное, на резание в чистом виде ушло минуты полторы. И часа два с половиной чистого шитья. И так всегда.

Мы в основном шьем и мало режем.

Да и вообще у этой больной не резание главное.

Она поступила с диагнозом — рак. Резать! Но у больной диабет.

Диабет — это не просто сахара много в крови, в моче. При диабете плохо заживают ткани. Для меня сейчас это главное.

Рак — резать!

Диабет — ?

А после операции сахар может неудержимо нарастать, нарастать. Человека сжигает сахарная буря. Потеря сознания... Диабетическая кома! Смерть.

А может быть наоборот. Даешь инсулина слишком много — сахар совсем исчезает. И без сахара... опять потеря сознания. Другая кома. Бессахарная кома! Смерть.

Надо позвать специалиста.

— У больной некомпенсирующийся диабет. Оперировать нельзя.

— У нее рак. Другого выхода нет.

— Слишком большой риск. А каков объем операции?

— Да кто ж его знает! Думаю, что в лучшем случае — велик.

— Ну что ж. Готовьте ее. Может, скомпенсируете. Тогда идите на риск.

Риск! Кто будет рисковать? Мне рассказывал товарищ про одного больного, который долго не соглашался на операцию. У него был гнойный аппендицит, ему становилось все хуже и хуже. В конце концов его уговорили. После операции, перед выпиской, он подошел к моему товарищу — тот его оперировал:

— Доктор, я баптист.

— С кем не бывает. Но ведь все равно надо было оперироваться. Дело-то шло к худому.

— Я и сам вижу. Но мы против боли. Против насилия. Против операции. Грех это. Великий грех. Грех вам предлагать. Грех вам людей резать. Большой мой грех, что согласился.

— Но ведь вы бы умерли!

— Ну что ж. Значит, такова воля божья была бы. Кто не допустил смерти? Вы. Пошли вы против господней воли? Или выполняли его предначертания? Не знаю. Но только большой вы грех взяли на себя. И, по-видимому, каждый день берете?

— Этот грех каждый день беру. Да вот видите, не жалею.

— Молиться, доктор, за вас я буду. Творите вы, может, и хорошее, да божий промысел вам неведом. Большой ваш грех каждодневный буду я замаливать с нынешнего дня. — И ушел.

Ну, что-то вроде компенсации наступило.

Смотрели все вместе: хирурги, анестезиологи, эндокринолог-диабетчик, терапевты.

Самая трудная задача анестезиологам.

Идет операция. Момент жестокой травмы. Все должно оставаться в это время на одном уровне. Все чтоб было, как перед операцией. И сахар. И кровь. И дыхание. И давление. Все, что не в руках хирурга. Еще не известно, у кого больше работы будет.

Нет, у меня больше. Но что я смогу без них?

Все подумали. Все разрешили.

Хирурги примерились.

Анестезиологи оценили, согласились, примирились. И вот она на столе.

В операционной недавно был ремонт. Глаз режет белым цветом, белым блеском. Слишком бело. Голова Ларисы Петровны тоже белая.

— Тяжелая война сейчас начнется, Лариса Петровна!

А Лариса Петровна никогда не узнает или, в лучшем случае, никогда не сумеет оценить степень нашего совместного риска.

В головах два врача-анестезиолога, две сестры-анестезиста.

Я моюсь. Лаборантка набирает кровь в пробирочку. Сколько сахара там сейчас? Ответ будет через час.

Я моюсь.

Седая голова. Глаза уже закрыты. Спит.

Я стою справа. Там же, ближе к голове, один ассистент. Напротив — другой. В ногах — сестра.

Анестезиологи пусть распределяются, как хотят. Это уже не моя забота. С этого момента наши заботы разграничены.

Моя забота — живот.

Их — вся остальная Лариса Петровна.

Разрез — секунда. Останавливаем кровотечение. Зажимы, нитки—полторы минуты. Разрез—секунда. Последний слой. Разрез — секунда. Почти все основные разрезы сделаны.

Весь желудок! И селезенка? И толстая кишка. А вся опухоль болтается — можно убрать. Опухоль убираема. Теоретически можно убрать. Но сколько? Выдержит ли? Желудок, селезенка, толстая кишка. Желудок весь? Да еще диабет. Может остаться на столе. Может не выдержать.

— Ну как она? — Ничего. Делай.

— «Делай»! Тут если делать, то форменную резню учинять.

Диабет. Заживет — не заживет. Срастутся ткани или нет?

Нельзя не убирать, если можно убрать.

Диабет — рак. Можно? Опасно. Как быть?

— Позовите шефа.

Без него испугался. Перестраховщик! Да поди же ты решись! Умрет — скажут: «Зачем делал? Превысил показания. Не оценил противопоказаний. Хирургическое хулиганство. Лихачество!» Перестраховщик? Все равно я ж не скажу: «А мне шеф велел».

— Ну чего тебе?

Любит он строить из себя рубаху неотесанного. Эдакий мужичишка. Выдвиженец от сохи к скальпелю. Кудеяр-богатырь. А сам интеллигент, врач в третьем поколении. «Да я его со света сживу, удушу!..» — а сам, кроме своих ближайших помощников, то есть меня и еще одного врача, никого обругать не может. Может, он и прав, когда говорит, что хирургу в конечном счете лучше всегда винить себя, а не искать объективные причины. «В себе ищи вину, — говорит он, — это окупится». Может, и так, но когда тебя ругают, все-таки лучше вспомнить объективные причины.

Рассказываю. Показываю.

— Ну и что? Делай, если можешь. Не оставлять же ей это.

А теперь пойдет в кабинет и будет думать, правильно сказал или нет. Но виду не покажет. Он никогда не сомневается. И больные, и мы, врачи, ему верим за то.

Ну что ж, помогай нам бог! Нам? Нам.

Под каждым зажимом перевязываю ниткой. Разрез — секунда, полсекунды. Вязать — три-пять секунд.

Отделили толстую кишку. Теперь желудок.

А теперь шить, шить, шить.

Разрез — секунда. Шить — пять-семь минут.

В операционной ужасный шум. Что они шумят? Когда операция обычна, типична, никакой шум не беспокоит. А когда все на натянутом нерве... Говорят, в новом институте музыка в операционной играет. Когда операция идет нормально — все довольны. Чуть что не ладится — «Выключите!..»

Так и я сейчас. Почему шумят? Нельзя ли потише?

А потише нельзя.

Слышу дискуссию.

— А холецистит старый.

— Да, бабке за шестьдесят. Отказывается от операции пока.

— Молодец он, ваш холецистит, что отказывается. А то столы все заняты. Прободная язва поступила. Негде оперировать. Холецистит может и подождать, а язва нет.

— А язва у вас какая? Молодая? Старая?

— Молодая. Парень. Двадцать девять лет.

— Тяжелая?

— Не знаю, как в животе. А так — обычная.