Юлий Крелин - Переливание сил

— Кто лечить ее собрался? — Шеф решил руку правую потешить.

Шеф уже моется. Мне видно. Плещет в тазиках руками.

Лезут в голову какие-то дурацкие мысли:

«На операциях руки небрезгливые. А вот курицу взять руками за столом — противно».

Лезут в уши обсуждения и дебаты. Я стараюсь не слушать, но слова долетают. Два стола для одной операционной много. Один стол на один зал. Я не хочу отвлекаться!

У меня уже весь желудок выделен.

Анализ: сахара стало меньше нормы. Вот те фокус!

Давление, пульс — все в порядке. Впрочем, не мое дело. Пусть анестезиологи заботятся.

Самое тяжелое, сложное — сшиваю пищевод с кишкой. Швов двадцать — тридцать.

Я не хочу отвлекаться.

Между мной и вторым столом опустился ватный занавес. Звуки, доносящиеся оттуда, примяли лишь осязаемую, но абстрактную форму воздушных колебаний. Смысл их пропал.

Я шью пищевод!

Ну вот. Теперь бы передохнуть. Надо бы каждый час операции кофе нам давать. А уже два часа прошло. Подвели бы трубочку ко рту. Пососал... и дальше. Да хоть бы после операции кофейку! Нет таких правил.

На том столе пронесся шелест облегчения. Ведь возможность ляпа — она всегда есть.

На том столе действительно язва оказалась... Резекцию желудка делают. Вообще-то всякие фокусы бывают. Казалось бы, диагноз абсолютно ясен. А в живот влезешь... а там ничего. Ошибка диагностики или, как говорят у нас, «козья морда».

Экзюпери писал, что литература только тогда литература, когда основана на реальном столкновении с жизнью. А хирургия тем более. А когда нереальный конфликт — имеем «козью морду». На душе тогда муторно и заплевано. При чем тут литература? А просто сегодня читал. Как во сне. Вся жизнь последних часов и дней трансформируется во сне. Так и на операции. Чего только не всплывет! Хорошее не всплывает. Дешевый звон.

Шьем кишки. А они перистальтируют, двигаются.

Хорошая рифма: перистальтика — перестаньте-ка. Не перестану. Еще надо сшить тонкие кишки. А потом толстые кишки. Теперь осталось только шить. Резать нечего.

Анестезиологи там чего-то зашебуршились. Что у них там? Впрочем, это не моя забота. Их дело.

Сахар вроде больше не брали. Может, давление упало? Кровь переливают. Пусть покрутятся. У меня своих дел хватает.

— Ну как она там?

— Все в порядке. Делай спокойно.

И опять я шью, шью, шью...

Вообще-то надо бы все автоматами шить. И надежно. И всякий сможет. Не надо виртуозничать, чтобы сшить. Автоматов этих еще мало, но они наступают. А мне и хочется и не хочется. Ведь я умею шить. А так трудно этому было научиться! Фотография точнее живописи. Однако художники все-таки рисуют. И все же мы перейдем на автоматы. Кому нужны виртуозы? Нужно хорошо оперировать. Швы должны держаться. Кто б ни шил.

Говорят, символ хирурга — скальпель. Ерунда. Иголка с ниткой — сегодня. Сшивающий аппарат — завтра.

Кишки сшил. Все в порядке. Вытер живот изнутри. Или, как пишут в истории болезни, брюшная полость осушена.

Можно зашивать живот.

Всё!

Кончено!

Лариса Петровна молодец! Хорошо перенесла операцию!

Сигарета хорошо удерживается во рту и плохо пальцами.

А кончена всего лишь операция.

Вот как теперь?! Сбалансируем мы ее сахар? Даже если компенсация диабета останется, ткани все равно могут не срастаться на этом сахарном фоне.

Будем балансировать: инсулин — глюкоза, глюкоза — инсулин; кровь — моча, моча — кровь.

Опять сидим с анестезиологом и думаем, а часто гадаем: чего сейчас дать больше — глюкозы или инсулина?

Опять берем анализы, анализы. Так и идет. Анализ крови: ух ты! Надо глюкозы! Анализ мочи: ого! Надо инсулин!

Сидим, решаем, ждем, гадаем, ждем.

На следующий день:

— Лариса Петровна, как себя чувствуете?

— Плохо. Живот болит.

— Как же не болеть ему! Ведь резаный.

Хорошо поговорил. Вразумительно так. Успокоил.

Глупые вопросы мы задаем часто. А что делать? Спросить-то надо.

Дома у нас длинный пустой коридор. И много дверей выходит в него. И телефонный аппарат. Дверь, что напротив телефона, обита чем-то фундаментальным. Разговоры мешают. Чужие разговоры всегда мешают. Все соседи спокойные, положительные, тихие. Спать ложатся рано.

Сейчас у меня живет приятель. После десяти часов мы разговариваем приглушенно-притушенными голосами. Ходим по коридору осторожно, мягко переступая ногами, словно леопарды. Если нам звонят после десяти, у моей жены предынфарктное состояние. Она долго говорит мне про хамство и объясняет сущность беспардонности. А недавно в дверях нашел записку: «Граждане! Во избежание неприятностей просьба в ночное время громких разговоров не вести и после одиннадцати-двенадцати часов стульями не шаркать. Ведь кругом спят. Надо считаться». И мы считаемся. После десяти в квартире мертво. А в нашей комнате шепот.

...И вот вам! Ноль часов тридцать минут.

Трезвон! Телефон!

Она!

— Да!

— Хорошо, что я на тебя напала. Понимаешь, у нее вечером развился жуткий парез кишечника. Живот вздулся. Рвота. Я как раз вечером звонила, мне об этом рассказали, ну я и притащилась сюда. — Это анестезиолог. — Я думала, диабет заиграл. Но это ваши фокусы, хирургические.

— Как сейчас?

— Сейчас все налаживается. Не волнуйся и не приезжай. Можешь смело не приезжать. Но завтра воскресенье. Ты с утра будь здесь. Сам посмотри. Так спокойнее.

— Завтра-то я буду обязательно. А вот сейчас? Точно не надо ехать?

— Нет. Сейчас все хорошо. Я просто хотела рассказать все. А дома у меня телефона нет. Будь здоров.

— Большое спасибо, что позвонила. До свидания.

Дома телефона нет. Какой абсурд! Врач без телефона! Сейчас мне часто звонят. Приходится в больницу ехать. И даже оперировать. Надо дома строить с готовыми телефонами. Город-то стал невероятно большим.

Утром.

— Лариса Петровна, как чувствуете себя?

— Сегодня лучше. А вчера живот надулся, как барабан. Думала, лопнет. Вот во рту только сохнет очень. Наверное, опять мой сахар.

— Ничего, с этим-то мы сейчас справимся.

В утреннем анализе крови и мочи сахара действительно много. «На одну единицу инсулина нужно четыре грамма сухого вещества глюкозы». Мы так и давали. И все-таки в моче ацетон: опять декомпенсация. Значит, больше инсулина. Но и глюкозы больше. Снова расчет. Новый расчет.

А живот мягкий. В животе пока все благополучно. Язык сухой, но это из-за сахара, а не из-за живота.

Перевязка. Все хорошо. Ну что ж, можно и домой тогда.

На следующий день мы опять сидим с анестезиологом. Опять считаем. К вечеру ацетон исчез. Сахар снизился до обычного уровня.

— Пожалуй, можно сохранить вчерашний инсулиновый режим?

— Лучше дождемся вечерних анализов. А пока пусть по-прежнему.

— У нее к ночи сахар в моче уменьшается. Так и до операции было. Может, вечернюю норму инсулина уменьшим?