Елена Скульская - Паяц (Вольные переводы из Юхана Вийдинга)

— Дядя, дядя, вода холодная?!

Мальчик ждет секунду и наддает с особенным визгом:

— Холодная?! Она мне купаться не дает! Правда холодная или наврала?!

Мама оттаскивает мальчика, дает ему огромный бутерброд с колбасой и стекающим помидором; в песке у нее стоит кастрюля с борщом, к бокам кастрюли она подгребает горячий песок.

— Мам, с того конца оса тоже ест колбасу! — на длинных качелях бутерброда, на поднятом их краю, теплится желтый огонек осы, крыльями приседающей, тянущей свою часть книзу.

— Ну так поспевай быстрей осы!..

…Такая у нас с тобой получилась история; я переводила твои стихи, тебе нравилось; я подготовила книжку, ты передумал. Нужно было твое формальное согласие на публикацию ты медлил, молчал, потом замолчал твой телефон, ты просто исчез.

Книжка моих стихов — переводы из тебя были почти половиной — затихла, забилась в угол, вышла из издательских планов.

Обычное дело.

Мы столкнулись с тобой у поликлиники. Оба шли к табачному киоску возле нее, но поравнялись именно у больничной вывески это-то меня и спасло.

Ты уткнулся в «часы приема», в красный крест уткнулся, смотрел и смотрел на него, а потом хлопотно, быстро со всем согласился. Что мои переводы твоих стихов, конечно, да, что тебя, видимо, ввели в заблуждение, а сам ты не настолько владеешь русским языком, чтобы судить окончательно, только тебе говорили о них… впрочем, это теперь и не важно даже, а все-таки, если можно, ты бы не хотел их авторизовывать, ты никому и никогда переводы не авторизовывал и печатать не разрешал, а так ты помнишь, что тебе нравилось, что ты был счастлив, тебе казалось, что очень… только что-то ушло, и это стали совсем мои стихи, да, ты и сам собирался мои стихи переводить, но они мужские, жесткие и не выходит контраста… да, но приносить вред ты не в состоянии, и давай пойдем, сейчас вот и пойдем в издательство, я все скажу, только уйдем отсюда.

В комнатке издательства сидела напротив заведующей редакцией и старалась перегнуться через стол, чтобы увидеть на ее талии армейский ремень. Она не понимала моего взгляда, но тоже иногда свешивала глаза через грудь на свою талию и ничего там не видела.

— Уж и не знаю, зачем вы огорчаетесь вместо благодарности, — говорила она. — Переводы из Вийдинга мы печатаем, раз он разрешил, а вот ваши собственные стихи мы будем вырубать именно что топором. Вот и рецензент из Госпомиздата пишет, что у вас много смерти. То фикус увянет, то какая-нибудь птица подохнет. И потом, вы же знаете уложение о поэзии лучшие стихи публикуются после кончины автора. Что вы так торопитесь?

Рецензия кончалась словами: «Мое имя прошу автору не сообщать, опасаясь мести». И действительно, клочок бумаги ниже был оборван.

Лилли Промет, в шляпке, в руках букетик фиалок, села в приемной издательства и объявила, что будет сидеть за мою книжку до конца, она пережила блокаду Ленинграда.

Книжку тут же выпустили, подубрав одну дохлую кошку и какой-то лишний фонарь, склонившийся отоларингологом над горлом переулка.

А эти твои стихи я часто вспоминаю:

Кстати, я не говорила тебе? У тебя бывают страшно претенциозные эпиграфы. Вроде этой бодлеровской строчки: «Самое красивое в театре люстра».

И еще: ты бывал страшно высокопарен. Говорил, что Чехов кратчайший путь к правде. Или что уж если тебя слушают молча два часа, то ты не смеешь никого обмануть.

Я помню «Трех сестер» в твоем театре. Там сцена зарастет рамочками из фигурной фанеры, их выпиливает Андрей Прозоров весь спектакль, а скрипка его тускнеет.

Ты играешь барона Тузенбаха. Барон ходит подпрыгивающей походкой, будто ему все время стреляют в ноги.

Ты играешь Тузенбаха за пять минут до гибели, с самого начала его сейчас убьют на дуэли.

Он прощается и возвращается и прощается снова. Всего несколько минут и осталось. «Ирина, говорит он, я знаю, ты меня не любишь, но теперь меня убьют, пожалуйста, пять минут всего, ты выходи за меня замуж, будь счастлива со мной, потерпи, совсем немного, ты люби меня, это ничего, это можно, это только до выстрела…»

Ты просто волчком крутился, каялся, когда рассказывал о пятилетней своей дочке, взятой на «Пер Гюнта»; ей не понравилось:

— Папа, ты никогда не сидишь дома, раскрыв рот. А там ты полспектакля простоял, все слушал.

Твой Пер Гюнт с Сольвейг стоят и раздеваются по разным углам сцены и швыряют друг в друга одеждой. (Как бы забава с «Гамлетом» Любимова: там Гамлет и Лаэрт скрещивают шпаги, прижавшись к косякам собственных миров, далеко-далеко друг от друга.) Пер Гюнт разоблачается, и Сольвейг, островная шатенка, крупная, с обтянутыми скулами, раскосые длинные глаза тянутся к вискам, снимает наконец кружевные трусики, пышные, в оборках, и кидает ему в лицо, а он остается в черных трикотажных плавочках ребенка из спортивной раздевалки гибельной подростковой группы и тоже должен их снять перед этой розово-желтой роскошью стираных кружев;

как-то ты не смог, отвернулся спиной к залу, получил розовый комок в лицо, свой, черный, подбросил ей, неровный уголек пролетел через сцену; она надела на себя, натянула на прихотливые, как изгибы рек, бедра; ты заплакал, задышал в тепле и запахе знака другого тела что-нибудь получить взамен себя, хоть теплые трусики, любую связь разорванных нитей.

Ты играл Гамлета, а похож был на бедного Йорика.

Что ты там мечешься птичкой среди громад Эльсинора? Все окна закрыты, и проверены двери. Карабкайся по отвесным стенам и падай плашмя, и пока будешь падать, думай. Думай, это единственное, что тебе остается, на то и череп твой виден под кожей, на то и не научили тебя играть на флейте, поздно, пусть игре учится усидчивый Гильденстерн, ему наймут учительницу, она будет бить его по пальцам, и легкие его выдуют какой-нибудь шар или квадрат, спустившись к азам гармонии; ты не попробуешь, отведешь крылья за спину; падай камешком, только выбери этаж повыше.

На проходной театра лежала для меня твоя новая книжка: