Люси Фор - Славные ребята

Дени ходил взад и вперед по буфетной.

— Поверь мне, понимающих родителей не существует. Они или все время лезут к нам, или недостаточно лезут. Впрочем, никто никого не понимает. Тогда почему они? Почему мы?

Потом, внезапно успокоившись, он договорил с видимым удовольствием:

— А знаешь, я той даме за машину цветы послал… Только никому об этом не рассказывал.

Послал цветы! Угнав сначала машину. И признание это он преподнес ей одной, как бесценный дар! Цветы!

— Ну, ладно, иди ложись. Встретимся завтра утром за завтраком, как и обычно.

— Возможно… там видно будет, но не слишком рассчитывай.

Вернувшись в спальню, Дельфина сразу догадалась, что Марк еще не спит.

— Ну?

— Хороший он мальчик.

— Хороший?

— Утром вместе будем завтракать, словом, жизнь начинается заново. По крайней мере я на это надеюсь.

Когда она уже легла в постель, Марк подошел к ней.

— А ты?

— Что я?

— Что будешь делать?

— А ты что будешь?

— О, я…

— Тебе же хочется вернуть себе свободу.

— Завтра иду в газету. Поговорю с шефом и попрошу оставить меня в Париже. Там увидим. Ну а ты, Дельфина?

— Ты веришь в эту историю?

— Конечно.

— Тогда спокойной ночи.

Она подождала, не скажет ли он еще чего. Он тоже, видать, дурачок.

Марк снова заговорил:

— Все-таки сволочь малый! Я виделся с Версаном, дело достаточно грязное. Слава богу, та женщина оказалась хорошая. Дени повезло. Она возьмет свою жалобу обратно, это решено. Но не исключен шантаж… И потом, забыл тебе сказать еще вот что: Даниэль ходил советоваться с шефом. Ужасно приятно! Когда подумаешь…

— О чем подумаешь?

— Надрываешься, воспитываешь…

— Ты действительно так уж надрывался?

— Прошу тебя… Без этой иронии. Да, надрывался.

— И это вполне нормально. Впрочем, можно выбирать: или все нормально, или ничего нормального нет. Другой альтернативы не существует, поверь мне.

Всего несколько дней прошло с тех пор, как Марк расстался с Аленом, Матье, Сержем и другими своими новыми друзьями, которые, непонятно каким образом, привели его, человека вполне уравновешенного, к тому, что он стал задумываться над смыслом своего существования или по крайней мере над тем, что считал смыслом. Пришлось вернуться во Францию, но он поклялся себе, что отныне будет вести себя иначе и с Дельфиной и с мальчиками. Будет внимателен к ним, будет уважать их свободу, чему, конечно, они удивятся, но таково было его твердое решение.

И вот при первой же неурядице он повел себя, следуя устарелым нормам, совсем как старомодный буржуа.

«И к чему же тогда волноваться, каяться? Верность самому себе — единственная форма созидательной верности. Долг — просто уловка.

Дельфина легкомысленно относится к фактам, не понимает их важности… Но это еще не довод. Мне, как главе семьи, надлежит устанавливать порядок в недрах клана. И я установлю».

Понятно, он ничего не сделал. И снова потекла жизнь. Ни шатко ни валко.

Ален пойдет своим путем, тем, который он себе выбрал. Но можно ли говорить о выборе, когда налицо холодный отказ, с великолепным презрением отстраняющий от себя жизнь? Марк станет частью его галлюцинации, навязчивым образом… Отец?.. Друг?.. Возлюбленный?.. Во всяком случае, хоть какое-то прибежище. Семья? Страшный мир… чудовищная смесь денег и лжи. Так и забьется в свое одиночество этот юноша с лицом Христа, и марихуана станет единственным его прибежищем. Неизлечимый наркоман? Допустим. Возможно, любовь… но это позже, много позже. Пока что он не может на нее решиться; он еще не встретил «другого», того, кого мог бы назвать богом, человеком, женщиной или демоном. Он не свободен.

Постепенно все забудут — кто свою мечту, кто свои дурачества. Но случится многое другое… и оно забудется тоже.

Марк не отыщет второй молодости. И свободы не отыщет, если говорить о внешней свободе, а не о той, что живет внутри нас.

Ален воплотит для него искушение, которое он, Марк, будет всячески отгонять прочь, некую форму возможности, путь, куда он не осмелился вступить. В сущности, свидетель его трусости! Еще долго он будет ждать встречи, надеясь на случай, который он сам зовет необходимостью. Но как отнесется он к этому обломку? Сумеет ли не отозваться на зов, скрыть жалость?

Скоро у Дени будет собственная машина. Чтобы ездить ночью по вызовам больных. А оба его брата пойдут другой дорогой: Даниэль — как мудрец. Давид — как поэт. Он уйдет из семьи, отрастит бороду, будет щеголять в каких-то немыслимых туалетах и вечно искать чего-то, но поиски эти не принесут ему того, что он ищет.

Время от времени Дельфина будет вызывать в памяти ни с чем не сравнимый по прелести зов трубы в дни открытия охотничьего сезона в Солони. Для нее сыновья перестанут быть обузой. Во всяком случае, в житейском смысле слова. Они уже не требуют ежеминутного внимания. Разве только ради того, чтобы доставить ей удовольствие. Своего рода подачка. Освободилась… от кого? Для чего? Откровенно говоря, все, что она пожала, — это одиночество. Неблагодарная у нее роль — вечно вслушиваться в невысказанное, единственная форма признания и общения, которая не оскорбляет.

Отец, который, однако, никогда не был достаточно внимательным отцом, сохранит в глазах сыновей свою мифическую власть.

В конце концов, им восхищаются больше, чем другими, и его вечные отлучки и приезды превратили его чуть ли не в героя. И от этого Дельфине станет чуть горько.

За несколько месяцев до того… нет, даже меньше. С тех пор как разразилась буря. Внезапно, без всяких видимых причин, как приступ… Хороша же она, она, которая свято верила, что их семейную ячейку пощадят смерчи, что только других коснутся волны, которые, переворошив дно, мутят воду. Так нет же! Лучше смиириться. Вовсе они не какие-то особенные. Общая судьба… не лучше, не хуже, а такая же.

Пройдут дни, и зазубренные обломки будут аккуратно подогнаны. И никто не пожелает ничьей смерти. Однако останется недоверие, ну если не прямое, то, во всяком случае, какая-то необратимая настороженность.

Как-то вечером прошепчут:

— А знаешь, я никогда и не думал с тобой расставаться.

И все-таки проскользнет тень Алена.

— А знаешь, никакого любовника у меня не было.

И об этом больше не будет разговоров. И дни пойдут за днями, внешне неотличимо схожие, но совсем другие.

Эльсенер, Надин перестанут существовать так же, как австрийский граф; порой их силуэты нелепо закружатся в хороводе, и супружеская чета улыбнется, вспомнив все перипетии этой комедии и преодоленные трудности. Воспоминания выстроятся в ряд. Радости и горести, сплетясь воедино, оставят, скорее, привкус счастья. Счастье, имя которому — жизнь.

Самое главное — с кем ее пройти.