А. Аншба - Абхазские рассказы

И стали эти вольные земли местом покоя. По сей день жители близлежащих деревень хоронят в них своих родичей.

Нашло здесь покой и тело известного в этих краях охотника Кацба. С того дня, как повесил он ружье на плечо, и до последнего его часа люди не закрывали ворота в своих хлевах.

Повяли венки, редко уже кто заглядывает на могилу. Но каждый день, каждую ночь с той весны можно было видеть у могилы волчьей масти большую собаку. Ни одно горе мирское не было похоже на горе Тугана. У людей, потерявших дорогого для них человека, оставались друзья и товарищи. У него же никого не осталось!

Снова переменилась судьба Тугана — со смертью хозяина жизнь потеряла единственный смысл.

Пустые, недобрые люди гнали его, иные прохожие кидали скудный кусок. Ночами, когда спокойно спят по поселкам, разносился с погоста зовущий тоскующий вой. И старики, засыпавшие ближе к утру, удивлялись силе звериной любви к человеку и раздумывали подолгу о всяческой человеческой мудрости: на своем веку не каждый видел такое. Не зря сведущие люди — чабаны — говорят, что старый Кацба был великий охотник. Другого не будет ...

Рассказывала и старуха, еще много лет жившая в предгорном поселке: мол ранним утром вышла во двор — было уже осеннее время — и глазам и ушам своим не поверила: в калитку вползал стонущий волк. Не сразу она и распознала Тугана — до того был измят и искусан, не найти места живого, верно, не один волк рвал на нем шкуру.

Существует поверье: после похорон волки приходят на могилу охотника и оскверняют ее. Верившие этому преданию утверждали, будто Туган пролил кровь, защищая могилу хозяина. И старуха пожалела и накормила Тугана. Пролежал он до вечера в своей старой будке, а ночью ушел. И еще: будто подходил к каждому дому в поселке, выл, сзывая собак, но те бросались на него с яростным лаем. Он вернулся незабытой дорогой, глядел сквозь прутья калитки во двор — старуха не знала, что и делать, сама она не умела с ним обойтись: «Я таких и собак не видала, а ведь сердце тоже не камень». Окликнула Тугана, хотела позвать — пусть бы уж жил он при доме, должно, сильно мучили незаживавшие раны, да и без человека ему было нельзя, но позже поняла, что не по людям его тоска, не по всякому человеку...

Куда он ушел, в какие отдаленные места — откуда старухе знать! Ушел и ушел, хотя и звала и лаской да хлебом старалась приветить.

Парень из поселка, проезжавший вepхом через лес, говорил, что слышал в ту ночь то ли плач, то ли вой — только не похоже, чтоб волк или какая собака. Потом догадался: Туган. «Словно бы подавался к ущелью, от людей словно подальше».

Лес в последний раз позвал Тугана, чтобы умереть ему в потаенных чащобах, чтобы в последней схватке сполна пролить свою и чужую, ставшую вражеской, волчью кровь. Он знал, что его ожидает...

Никто из людей больше не видел и не слышал Тугана. И только молва о нем сохранилась в поселке.

Перевел с абхазского Г. Ковалевич.

Ставни были прикрыты, но сквозь щели щедро просачивало солнце. Было душно. Стена из каштанового дерева и через обои пахла лесом.

У самой стены стояла кровать, застланная колючим шерстяным одеялом. Заира лежала поверх него и старалась думать. За стеной жужжала не то пчела, не то оса, а вообще было тихо и неподвижно, как бывает в знойный полдень.

Дверь распахнулась и важно вошел Мард. Солнечный свет хлынул за ним. Он быстро прикрыл дверь, широкими шагами подошел к кровати, протянул Заире большой помятый персик и сказал, чтобы у нее не оставалось сомнений:

— Тебе!

И повернулся уйти. Но Заира успела ухватить его за руку.

— Какой ты у меня молодец, о матери заботишься.

Заира коснулась свободной рукой волос Марда. Он отклонил голову и осторожно попытался высвободиться.

— Или бабушка велела принести персик, а, зайчик?

Он промолчал. Ему не нравилось, что она называет его зайчиком. Куда лучше бабушкино: «день мой светлый», длинно, не совсем понятно, зато привычно. А зайцы в лесу водятся, их часто стреляют соседи Рема и Муча. Они же говорят, что зайцы трусливые. Мард не трус. Он мужчина. Дед однажды сказал: «Трусливый мужчина не стоит объеденного куска мамалыги». Нашла тоже зайчика, эта Заира! Раньше, когда Мард был поменьше, соседки донимали его вопросами: кем же ему доводится Заира, почему он ее по имени называет. Мард неизменно отвечал, что Заира дочь бабушки, а он бабушке внук, потому-то и с Заирой состоит в родстве. Но то было раньше. Теперь-то Мард знает как ответить: Заира — его мать. Но он по-прежнему называет ее по имени, хотя бабушка и ругает — сердца, говорит, в тебе нет, мать матерью назвать не можешь...

— Заира, куда девался ребенок? Не у тебя? — кричит с огорода Гушка, бабушка Марда. В полдень в огороде делать нечего, да еще в зной, Заира знает, что мать сейчас стоит у самой cтены, опираясь на черенок мотыги и, высвободив большое бурое ухо из-под белоснежной косынки, прислушивается, что у дочери делается.

— Будто не знаешь, где он! — отзывается Заира.

Мард, заслышав голос бабушки, выдергивает руку из ладони Заиры и выскакивает наружу. За собой он оставляет распахнутую дверь. Заира поспешно поднимается, чтобы прикрыть дверь, но на пороге нерешительно останавливается и выходит на крыльцо.

Треугольный, как аккуратно вырезанный клином кусок пирога, двор с выжженной травой безлюдно лежит под солнцем.

За домом заливается смехом Мард. И чего это его прорвало? Неделями иногда улыбки из него не выдавишь.

— Не топчи цветы, теленок! — доносится голос бабушки. Возьму да отхлестаю крапивой, будешь знать!

— От цветов никакой пользы, никакой! — поет Мард. — Мы с дедом вместо них перец посадим...

— Я сейчас покажу тебе! — грозится бабушка.

И Мард с хохотом выбегает из-за дома, оглядывается на мать и припускает к лавочке у ворот.

— Целых шесть лет, а ума — кот наплакал! — кричит вслед бабушка.

Мард не оглядывается, только быстрее мелькают загорелые босые ноги. С ранней весны до поздней осени Мард ходит босиком.

Какой только обуви не покупает ему Заира: и туфли, и сандалетки, и ботинки, и всевозможные тапочки, есть у него и сапожки, а он — все босиком.

— Ты в его возрасте тоже так бегала и ничего, здоровая выросла! — машет рукой Гушка. — Он же дома босиком ходит. К чужим без обуви не пойдет, не бойся, не посрамим, сиротой он у нас не выглядит.

— Не в том дело, мама...

— А в чем? Открой глаза глупой старухе! — парирует Гушка.

Ее-то не переубедишь! .

..Гушка прислонила к стене мотыгу, осторожно подошла к плетню и глянула во двор. Так и есть. Заира стоит на крыльце, сложив на груди руки, словно мать над разоренным очагом.

Сколько раз говорила ей Гушка: не складывай так руки — дурная примета, но разве она послушается?! А этот сорванец сидит на лавочке у ворот, крутит черноволосой головой во все стороны, как выпавший из гнезда дрозд, который опасается, что на него наступят, и никакого на мать внимания. Знает ведь, что она на него смотрит, хотя бы обернулся... Гушка возвращается к ореховому дереву в глубине oгоpoдa. Не к месту здесь это дерево, пол-огорода под его тенью чахнет. Сколько раз говорила Гушка мужу: сруби, все равно плохо плодоносит. Он же все не решается, жалко ему, видите ли, сам в молодости посадил... будто, для того, чтоб им любоваться.