Елена Кирога - У каждой улицы своя жизнь

Здесь, на этой интимной, безмолвной улице их любовь струилась бы широким, глубоким потоком. Разве можно любить при ярком свете ламп?

Вентура говорил, что любить можно всегда, любовь не нуждается в укрытии.

Как-то раз они отправились посмотреть на новое освещение бульваров. Шли под руку, но, как только достигли проспекта Принцессы, отделились друг от друга. Они шагали под этим антисептическим, ослепительным освещением как две тени — одна из них совсем ничтожная, — как два лунатика, затерянных в Мадриде. Шли молча, постепенно осознавая свою значимость.

Дойдя до перекрестка Сан-Бернардо, они одновременно оглянулись, но не увидели за собой теней при ярком отвесном свете, излучаемом вереницей склоненных стеклянных ламп. Пресенсия сказала:

— Как в операционной.

— А может быть, так оно и есть. Может быть, мир сейчас — это огромная операционная, и, чтобы жизнь сохранилась во время операции, следует избегать теней.

Она посмотрела на него с улыбкой.

— У тебя лицо как у привидения. У меня, наверное, такое же при этом освещении.

Пресенсия подняла голову и посмотрела на Вентуру: губы его имели белесый оттенок, бледность лица стала голубоватой... Она в отчаянии прижалась к его руке.

— Вот так хорошо. Надо идти, пока идется.

Жить, пока живется, Пресенсия. Нельзя замыкаться в себе.

А потом добавил, печально улыбнувшись:

— Наш фонарь состарился в одну ночь.

Он показался им еще более теплым, чем всегда. Жаркое конусообразное пламя отбрасывало тусклый свет, уважая тени. Их лица заполнились тенями под фонарем. Прекрасными человеческими тенями: у ноздрей, вокруг глаз, где-то у рта, где-то у висков...

Они возвращались из водоворота цивилизованной части города в свою тихую заводь.

Вышли из метро на площади Оперы и направились к площади Орьенте по улице Энкарнасьон: Вентуре нравилось здесь ходить. Мирт, кипарисы, камень, решетки. Площадь Орьенте показалась им более внушительной, волшебной в ночи. Пресенсия намеренно не заметила, что тень от руки мужа укоротилась, потому что низкие зеленые тени едва угадывались и невозможно было понять, заросли это или кустарники. Статуи стали призрачными и застыли, словно в старинном танце.

Только несколько ступенек лестницы отделяло их от Мадрида времен Бурбонов, от мрачных улиц церемониального Мадрида времен австрийцев.

Под сенью платанов на скверах улицы Байлен Пресенсия всем своим существом ощутила присутствие мужчины рядом. Они вместе жадно склонились над перилами Виадука, словно под сводами его бежала река. Этот мост открывал вид на старый Мадрид, объединял пышное великолепие и нищету, без каких-либо контуров или очертаний. Едва уловимые звуки, голоса, шум исходили от всех этих домов и переплетенных улиц: жизнь, старость, смерть — человеческая турбина, способная привести в движение народ.

Пресенсия и Вентура смотрели и слушали. Как вслушиваются в шум волн, разбивающихся о скалы. Им всегда нравилась эта прогулка. Только во время такой прогулки и в скверах Куэсты-ла-Вега они могли побыть вдвоем.

Пресенсия жила на улице Калатравас. Она выходила из дома легкой походкой, избегая чужих взглядов: ей казалось, будто все замечали, что с ней происходило. Они не назначали свиданий, а встречались по пути. Он брал ее под руку. И так, рядом, они шли к Виадуку или сидели в скверах Куэсты-ла-Вега. Няни всегда следили за влюбленными парочками. Но эти двое их удивляли. Они способны были просиживать часами на каменной скамье у ворот, среди деревьев, а не на скамьях посреди сквера, ибо жаждали уединения, и почти не разговаривали между собой, а она улыбалась... Они не заглядывали беспрестанно в глаза друг другу, а смотрели вдаль, в глубь зеленых проспектов.

Постепенно няни расходились, уводя с собой детей. И скверы оставались только для них.

(Разве что какой-нибудь старик дремал на скамейке или рабочий, надвинув на глаза берет, отдыхал на лестничной ступеньке.)

Пресенсия думала: "Уже половина первого. Пора возвращаться". Но не могла заставить себя встать, потому что цепенела от солнца, красоты, счастья и от того, что когда сквер становился пустым, Вентура обнимал ее рукой за плечи, привлекал к себе. И они целовались в губы, горячие от солнца, прищурив глаза, ослепленные ясной далью. Вентура задерживал ее немного в своих объятиях, такую маленькую в его руках.

Он ни разу не сказал ей:

— Пора покончить с этим. Мы должны...

Теперь, когда его уже нет, она знала: он никогда бы ее не бросил.

Солнце начинало согревать комнату. (Никогда уже ее губы не смогут почувствовать тепло солнца через губы Вентуры.) Оно смягчало белизну савана, угадывалось по пересохшему носовому платку. Сидя в кресле, Пресенсия повернулась к окну и увидела вдали все тот же чудесный, суровый пейзаж, которым они могли бы еще столько раз любоваться. Она встала и закрыла створки окна.

Раздался звонок входной двери, послышались шаги. Пресенсия не могла больше отказывать соседям. Раньше, пока здесь находилась Эсперанса, она приказала служанке никого не впускать.

( — А что я им скажу? — С ним его семья.)

Но теперь Пресенсия не могла им отказать. Она едва замечала, как они проходили словно хотели, вопреки всему, отдать ему последний долг, и становились на колени перед гробом.

Смотрели на Асиса, говорили ему слова соболезнования. Но Асис не слышал их слов: они заглушались его внутренними голосами.

Женщины приходили не поодиночке. А вдвоем, втроем или же с мужьями. Доставали четки и молились. Зеленщик тоже стоял здесь, неуклюжий, и робко смотрел на Пресенсию. Но Пресенсия, по-видимому, никого не видела и не осознавала их присутствия здесь.

— Хоть бы слезинку проронила, — должно быть, скажет потом какая-нибудь из них, спускаясь по лестнице. — Ты заметила? У этих женщин нет сердца.

— Бедняга. Он жестоко поплатился.

Одна из соседок шепнула на ухо другой:

— Ты заметила? Она даже не преклонила колени.

Пресенсия сидела, сложив руки на подоле, недвижная, утопая в мягком зеленом кресле.

"Сын мой..."

Ее вдруг охватила усталость. Смертельная усталость обрушилась на нее всей свой силой.

Голова раскалывалась от бесконечных мыслей. Чувства пронизывали все ее существо, мысли преследовали ее, навязывая свою волю. Она стойко сохраняла в себе мужество, пока не пришел Асис. Но когда, охваченная горем, встретила его в коридоре и хотела поцеловать, он отстранил ее.

Она решила: "Сейчас ему не до меня. Он идет поцеловать отца". И вошла вслед за сыном в ту комнату. Она увидела, как мальчик рухнул на гроб, исторгнув из своей груди не крик, а сдавленный стон, и обвил руками бездыханное тело.

"Нет, — хотел он закричать. — Нет!"